«Будет тесно и душно, вода не вода, земля не земля, воздух не воздух, семья не семья, дом не дом, ночь не ночь и день не день, и захочешь найти покоя, и не найдешь. Пойдешь, полетишь, поплывешь, поползешь, попрыгаешь на все четыре стороны, и не найдешь места для отдыха».

Первый раз Лина его применила зимой в интернате, когда клопы их всех мучить стали. И что вы думаете? Сто лет в интернате клопы жили, может, дольше, не одно поколение кусали и кровь по ночам пили. А после заклинания не стало их, только мальчишки нашли в сугробе у черного входа шар из тысяч замерзших клопов и сожгли его на костре с ликующими воплями. Вот тогда трещало в костре! Раньше-то их по одному искали и лучинкой жгли, хотя воспитатели лучинки жечь запрещали, боялись, что дети в азарте интернат сожгут. А тут вдруг целый шар из клопов! Вот уж развлечение!

Ночью Лина сбегала на берег, прочитала заговор, лист кленовый бросила, чтобы проплыл против течения. А утром мать пошла белье полоскать, а сом – черный, усатый, бессильно лежал на траве и даже пасть уже не раз-зевал, устал среду для себя искать. И не нашел бы. Ему ведь вода не вода.

– Уху сварим, – сказала мать, изгибаясь под тяжестью двухметрового чудища. – И жареха получится, пальчики оближешь. Сходи, дядек позови, чтобы разделали, как надо.

Дядя Петя долго выхаживал вдоль сома, все повторял:

– Ох, и уловистая ты, Шурка, надо же, какого чудища выхватила. Это каким же ты его манером выудила? На удочку такие не клюют!

Но рыбину разделал на несколько кусков и даже пожарить ее взялся, если мать сходит в сельпо и бутылку водочки возьмет.

– Под ушицу грех не выпить! – говорил он, ловко орудуя окровавленным ножом. – Ушица сама выпивки требует, без водочки это и не уха вовсе, а так – рыбкин суп!

А Лине вдруг до слез стало жалко сома.

Жил он себе в глубине, никому не мешал, а что до утят, то природа у сома такая была, люди-то чем лучше, если сами сомом закусывать собрались? Лина пошла на берег и поплакала немного, а реке пообещала, что никогда так больше поступать не будет – страшное дело, оказывается, изгнать существо из своей среды. Она вот в интернате тоже чувствовала себя плохо, потому что ее изгнали из своей среды. А вдруг это кто-то ночью заговор прочитал?

Она ходила в гости к прежним подружкам, но увидеться с ними удавалось только вечером, на каникулах многие работали – кто приемщицей зерна на элеваторе, а кто на току. И самое странное – прежней тяги к подругам не осталось. Даже с Анечкой Укустовой говорить было не о чем, так, посидели, поболтали о разных пустяках, Лина про город ей рассказала, Аня – последние деревенские сплетни, а потом они сидели, чувствуя обоюдную неловкость. В кино пару раз сходили. Раньше Лине Дом культуры казался большим красивым зданием, а теперь, после города, он казался ей каменным сараем с нелепыми колоннами. Малолетки ржали и грызли семечки, отчего в зале пахло подгорелым подсолнечным маслом. Скукота!

Вот и оставалось, что помогать матери по хозяйству, а в свободное время бегать на речку купаться или бродить по лесу. Ягоды еще не пошли, но были грибы, как их в деревне называли – первыши. Можно было еще поиграть с рыбой в воде или ругаться с сороками в березняке, который они облюбовали для своих гнездовий. Постепенно Лина даже стала скучать об интернате, там, по крайней мере, можно было поиграть в волейбол или позаниматься в швейном кружке, обменяться с одноклассницами выкройками или просто походить по городу, съесть эскимо, если есть деньги, а то и просто поглазеть, как сидящие на скамейках старички кормят голубей крошеным печеньем.

Вечерами она лежала в пахучем сене и слушала странные слова, рассказывающие новые рецепты снадобий, заговоры и наговоры. Они запоминались как-то сразу, даже напрягаться не приходилось.

– Сажусь в сани, крытые бобрами, и соболями, и куницами. Как лисицы и куницы, бобры и соболи честны и величавы между панами и попами, между миром и селом, так мой нарожденный сын был бы честен и величав между панами и попами, между миром и селом. Еду на гадине, уж погоняет, а сам дюж, у панов и судьев полон двор свиней, и я тех свиней переем. Суд судом, век веком! Сею мак. Разыдутся все судьи, а тыя сидят, что меня едят. Меня не съедят; у меня медвежий рот, волчии губы, свиные зубы. Суд судом, век веком! Кто мой мак будет подбирать, тот на меня будет суд давать. Спрячу я свой мак в железную кадь, а брошу кадь в Окиян-море. Окиян-море не высыхает, кади моей никто не вынимает, и маку моего никто не подбирает. Суд судом, век веком! Замыкаю зубы, и губы злым сердцам, а ключи бросаю в Окиян-море, в свою железную кадь. Когда море высохнет, когда мак из кади поедят, тогда мне не бывать. Суд судом, век веком!

Заговор назывался странно – на укрощение злобных сердец.

– Страшный заговор! – дышал рядом Седик. – Ты только вслушайся: суд судом, век веком!

А вокруг золотился высохший молочный колос, серебрились веточки молочая, вспыхивали то изумрудно, то ало иван-да-марья, душица, чергень, донник и трава валериана, звенел покати-горошек, и лесной табак тонко серел среди многотравья белесым привидением.

С середины июля вновь начались забавы со стрекозами. Дом постоянно полнился от свежих ягод, таких крупных и спелых, что ноги на болоте сбей, а не найдешь. Мать догадывалась, откуда ведра и решето ягодами полнятся, да помалкивала – уж больно ягоды были сочны и сладки на вкус. Оно и ведьмачество иногда полезным для дома бывает – столько варенья разного на зиму запасли, сроду такого запаса не было: и пахучую землянику в сиропе, и ежевику крупными ягодами, и голубику, и полевой паслен, и красную смородину, перетертую в желе.

Забавно было смотреть, как огромные толстые стрекозы пикируют на ведро с яркими ягодами в цепких лапках, как стремительно заполняется пустое пространство, как ложатся в ведро отборные ягоды, наполняя его сладкой тяжестью.

И все равно Лине было скучно. И прежний азарт куда-то ушел. Повзрослела, что ли?

Только Седик, травы и лес, да немного мать делали деревню роднее, а так – чужое место было, приросло да отсохло, ветром лет все прежнее унесло.

Каникулы кончились.

От этого Лина почувствовала облегчение, жалко только было с Седиком прощаться.

– Опять уезжаешь! – плакал домовой. – Я с тобой поеду. В котомку заберусь, тряпицей прикроюсь… Лина, возьми!

– Ты же должен дом охранять! – напомнила Лина. – Как же ты от дома уедешь?

– И в самом деле, – печально вздыхал Седик. – Ты приезжай быстрее, скучно здесь без тебя, как в поле осеннем.

В интернате было все по-старому, только стены в коридоре другой краской покрасили. Раньше все было выкрашено в ядовито-зеленый цвет, который раздражал и пугал, а теперь все стало нежно-голубым, словно по небу идешь.

Учительница биологии Татьяна Сергеевна ее приезду обрадовалась.

– Здравствуй, Басяева, – сказала она. – Многому за лето в деревне научилась?

Была она маленькая, черненькая, яркая – красивая женщина, только вот в личной жизни ей не везло. Первый муж у нее был хороший, только несчастье с ним случилось – не то под машину попал, не то на машине разбился. А второй ее муж Иван Николаевич был красивый, но выпить любил. Татьяну Сергеевну он считал своей собственностью и при случае крепенько поколачивал. И до женщин охоч был.

Лине учительницу было жалко.

Однажды она не выдержала и сделала примороз: после глотка его на других не глядят, жену свою любят, из рук не выпускают. И вот Лина специально сделала так, чтобы Иван Николаевич ее за водой попросил сходить. Лина сходила, а в кружку с водой примороз и вылила. Иван Николаевич воду выпил.

А через две недели, когда занятия уже вовсю шли, биологичка провела урок, а когда прозвенел звонок на перемену, попросила:

– Басяева, задержись.

Оставшись наедине, она долго мялась, а потом вдруг спросила:

– Басяева, чем ты его напугала? – она не сказала «мужа» и по имени его не назвала, но понятно было, о ком речь идет.