– Слышь, мелкая, – лениво сказал при встрече Колька Быстров. – Тебя как зовут?

И сердце Лины заколотилось часто-часто, словно воробей в груди колотился и пытался выбраться на свободу.

Так и познакомились.

Колька приглашал ее в кино, а когда гас свет, лез целоваться и наглел руками. Поцелуи его Лине не нравились, что может быть хорошего в холодных прикосновениях слюнявых губ? Лине казалось, что вот влюбится она и вся ее жизнь переменится, пресные дни станут сказочными, а ничего такого не происходило: уже через неделю Колька стал считать ее своей собственностью. Интернатских мальчишек, с которыми Лина дружила, зачем-то побил.

– А пусть не глазеют, – коротко отрезал он, когда Лина стала его в этом укорять.

И ничего хорошего в этой самой любви не оказалось, все было совсем не так, как Лина читала в повести о дикой собаке Динго и любовных романах, которые к тому времени стали продаваться в газетных киосках и лежали под подушками почти у каждой девчонки из их интерната.

– Слышь, мелкая, – сказал Колька Быстров. – Вот мы с тобой уже двадцать дней встречаемся, а у нас ничего не было.

– А что у нас должно быть? – не поняла Лина.

– Ну, – немного смутился Колька, – ты что – глупая? Сама не понимаешь?

– Отстань, дурак, – краснея, сказала Лина. – Рано еще.

А сама чувствовала, что если Колька настаивать будет, ей долго не продержаться. Хотя ей и не нравилось очень многое в их любви, все равно при виде Быстрова у нее в душе все съеживалось и она была готова бежать ему навстречу и терпеть даже самые неприятные его выходки. Не зря же говорят, мол, любовь зла!

Чего ж удивляться, если она однажды уступила его наглой настойчивости в парке?

Все случилось на редкость обыденно и неромантично, и больше всего Лину раздражало его сопение над ее ухом, и больно было, и стыдно, до того стыдно, что Лина проплакала всю ночь, злясь на себя и на Кольку, но все-таки больше на себя, способную защитить кого угодно, только не себя.

А еще через неделю Колька ее стал избегать. Лина ничего не могла понять, она, как дурочка, бегала за ним, передавала записки через девчонок, хотела поговорить и объясниться, но Кольке никакие объяснения не были нужны, он, завидев Лину, разворачивался и уходил прочь, гадость этакая!

Но однажды Лина подстерегла его в беседке. Колька в ней сидел с двумя мальчишками из интерната, и они тайком курили сигареты «Прима». При виде Лины мальчишки из интерната сразу же ушли, оставив девчонку наедине с Колькой.

– Ну что тебе? – выдохнул синий дым Колька.

– Коль, ну давай поговорим, – сказала Лина. – Я ничего не понимаю.

– А чего тут понимать? – пренебрежительно сказал Колька. – Ты какой гадостью меня опоила, ведьма? Думала, я не узнаю?

– Ты чего? – испугалась Лина. – Кто тебя опаивал?

– Ведьма, – плюнул в нее сигаретным дымом Колька. – Ведьма! Ведьма! Катись отсюда! Не о чем нам разговаривать! Коз-за!

Но ушла не Лина, а он сам ушел, оставив бывшую возлюбленную в истерической растерянности: «Бабушка, ну что ты натворила? Ну зачем мне нужен этот проклятый дар? Ничего у меня в жизни не получается, я даже влюбиться нормально не могу! Видишь, что из этого получилось?»

И можно было изготовить приворотное зелье, только Лина уже обожглась на этом, у нее из головы не выходили упреки учительниц, а поэтому она даже затеиваться не стала – что хорошего, если любят тебя, подчиняясь колдовству, а не вкладывая в это жар души?

Такая вот получилась печальная любовь.

Ничего хорошего она Лине не принесла – только мокрую от слез подушку пришлось на солнце сушить, и горечь во рту осталась, словно кору осины жевала.

– Плевать, – сказала Янка, которая стала лучшей подругой Лины в начавшемся учебном году. – Ты – красивая, за тобой еще многие бегать будут!

Сама она была маленькая, ладно скроенная, рыжая, с густыми конопушками на задорном и всегда веселом лице. И еще очень важное свойство у Янки было – она никогда не унывала сама и другим унывать не давала.

– Ты, Линка, не думай, – сказала Янка. – Он мизинца твоего не стоит. Ты в зеркало поглядись, какая ты красивая! Ведьмы такими не бывают!

– А какими они бывают? – вытирая слезы, слабо улыбнулась Лина.

– Ну, не знаю, – задумалась Янка и стала похожа на чертенка, который придумывает очередное баловство. – Старые они, уродливые, – и показала рукой, – вот с таким носом!

– Но ведь каждая ведьма когда-то была молодой, – сказала Лина. – Это в старости они становятся уродливыми!

– Да ты что! – замахала руками Янка. – Они и рождаются такими!

В ночь, когда закончилась ее первая любовь, Лина улетела далеко-далеко, сидела на облаке, смотрела на сонную недовольную луну, и плакала до тех пор, пока не стало слез. Утром она обнаружила, что улетела слишком далеко, добиралась домой изо всех сил и едва успела. Удивительно ли, что она заболела? Температура у нее оказалась высокая, врачиха ее посмотрела и безапелляционно сказала: «ОРЗ!» И только Янка, которая два дня просидела рядом с больной, поила ее теплой противной водой и таскала конфеты, купленные на последние деньги в магазине напротив интерната, знала, что это никакое не острое респираторное заболевание, а просто случилась несчастная любовь – и все!

Лина поболела два дня, а на третий день в палату, где она лежала, пробрался домовой Седик. В интернате была палата, куда клали больных учащихся, чтобы они не заразили остальных, называлась она медицинским изолятором. Вот туда Лину и положили. Седик пробрался в палату, положил узелок на тумбочку, лег в головах у Лины и принялся заплетать ее волосы в косички. Домовые всегда так поступают, когда хотят вылечить кого-то. Только на этот раз у Седика не очень-то получалось, потому что он лечил тело, а следовало лечить душу. Но Седик про это не знал. Вот и лечил по-своему, как предки учили. – Седик… – растерянно и радостно сказала Лина, открыв глаза.

Черная мордочка домового, обрамленная всклокоченными седыми волосами, была довольной и озабоченной. – Я тут тебе травы принес, – сказал Седик. – Отварить надо! – Сам собирал? – не поверила Лина.

– Скажешь тоже, – смутился домовой. – Я и названий-то не знаю. Корова помогала! – Так она тоже названий не знает! – рассмеялась Лина.

– Разбирается, – сказал Седик. – За жизнь столько сена перемолотила, поневоле разбираться начнешь. – И напомнил: – Заварить бы надо! Я на кухню сбегаю – кипятка принесу!

– Сиди уж, – сказала Лина. – Ты там всех напугаешь, тебя же ловить начнут. Или подумают, что крыса завелась, дезинфектора вызовут, травить начнут, потом все здание вонять будет.

– Я как лучше хотел, – уныло сказал Седик и вытянулся рядом с Линой, подставляясь для поглаживаний и прочих незамысловатых ласк. Он бы и замурлыкал, если бы умел. – Седик, – строго и сердито сказала Лина. – Как же ты дом оставил?

– Ты не волнуйся, – домовой просунулся головкой ей под ладошку. – Я соседа просил посмотреть. Осень уже, забот мало, так чего же ему за двумя домами не присмотреть? Я ему тоже в свое время уважение оказывал. – Как же ты добирался? – удивилась Лина. – Тебя ведь увидеть могли!

– Могли, да не заметили, – резонно возразил домовой. – Как тебе здесь?

– Плохо, – призналась Лина. – Директриса на меня злится, все кажется, что я мужа заворожила. Сплетни про меня распускает…

– А ты стрижамент возьми, – предложил Седик. – Настойку на четырех водах сделай, вообще молчаливая станет. Я помню, бабка твоя…

– Седик! – строго сказала Лина и даже шлепнула домового несильно. – Ты же знаешь, что это неправильно! Нельзя людей воле своей подчинять, лечить – да, а заставлять что-то в свою пользу нельзя. Чего ребенка глупостям учишь?

– Скажешь тоже, ребенок! – тихонько засмеялся домовой. – Замуж скоро. – И вздохнул. – А волосы ты зря обрезала. Пока спала, пытался их в косу сплести. Куда там, разве заплетешь!

Лина показала Седику язык.