– Поднимайся! Ну, кому говорю! Небось весь пол мне изгадил, от тебя станется, засранец! Вьюн, чего он копается, поторопи его, что ли!

Цыплухин мигом вскочил.

– Кончить его надо, – тихо прошептал Вьюн Апанасову, но Георгий услышал. – Гнида он, аж запах чую…

– Дядя Жорж ни с кем больше о нас не заговорит… Верно я мыслю, Жорж? Вот. Теперь в коридор и катись на выход, и чтобы завтра как штык здесь, ты у меня теперь рабом будешь, так сказать, на общественных началах. И поваром, и уборщицей, и сантехником, понял? А если надумаешь кому сболтнуть, везде сыщем… Все, свободен пока…

Цыплухин не помнил, как прошел коридор, как спустился по лестнице. Очнулся возле дверей подъезда, свежий воздух оглушил его, булькнуло в груди, и он заплакал, как в последний раз плакал в детстве, когда его обидели старшие ребята. Рыдания рвались безудержно, да он и не сдерживал их. Его трясло, он ухватился за стену, стоял, содрогаясь. Еле-еле, потихоньку, стал успокаиваться, дыхание выровнялось, он прижался к дверям подъезда. Словно все существо его передернулось от этого сотрясения, он уже не чувствовал, где он, а только понимал, что отпустило его цепкое и злое, вцепившееся в душу. Он медленно побрел между раскидистыми лужами, густо устелившими двор. Уже почти дошел до подворотни, когда его потянули за рукав. Обернулся – Аня. Без своего обычного аляповатого красного шарфа и даже без пальто.

– Прости меня, – быстро проговорила она. – Я не знала, что так будет. Думала, они из-за меня, а они из-за себя… Ничего они бы тебе не сделали, Вася загодя сказал, что решил тебя просто поучить, в настроение ты ему попал. Тут еще Вьюн этот подвернулся со своими глазами страшными. Это все он, Апанасов из-за него выпендривался как мог, он его сам боится, а так тебя пальцем бы не тронул. И у меня-то ума нет, что на это все согласилась, но ты меня разозлил правда, прости…

Цыплухин молчал. Ни злобы, ни даже недоумения не было в его душе. Было безразлично и тихо.

– Не приходи сюда больше, – сказала Аня. – Апанасов это так ляпнул, про слугу-то, он тебя отпускает, я знаю. Вьюн бы не отпустил, но он Васю слушается… А у Васьки характер легкий, он над тобой поизгаляется три дня, а потом забудет… Все, уходи, прощай!

Она обернулась и побежала к дому, и только тут Цыплухин заметил, что пошел дождь, и что Анин свитер весь в черных пятнах от него, и что лужи кипят от капель прямо у ног убегающей Ани. Она добежала до подъезда, махнула рукой на прощание – и захлопнула дверь.

А Цыплухин стоял под дождем и слушал. Вокруг стало удивительно тихо, даже умиротворенно, только шуршали капли в кустах сирени, от клумб веяло свежестью, струились по крышам, опадая в водосточные трубы, бегучие струи. Медленно двинулся Георгий, совсем даже не торопясь, в свою «келью, где вершатся умные мысли», – так когда-то Апанасов назвал его квартиру. Шел долго, под этим неожиданно теплым весенним дождем. А когда добрел наконец до своего дома, нарочно отправился по лестнице, чтобы вышло дольше, мимо почтовых ящиков, кое-где пожженных спичками, мимо порожних пивных банок, оставленных на ступеньках, и вместо того чтобы идти к себе, хотя и ключи уже сжимал в ладони, позвонил в Софьину квартиру.

Она открыла не сразу, словно переждав некоторое время. Услышав ее скорые шаги, идущие к двери, Цыплухин чуть не убежал, сердце колотилось. Но он пересилил себя, дождался, пока она отопрет.

– Кто?

Георгий назвался.

Она открыла в халате, с полотенцем на голове.

– В душе была, извини, если долго… Что ты хотел?

– Ты спала с ним?

Она помолчала.

– С кем?

– С Апанасовым конечно…

– А… С чего ты решил…

– Так как?

– Нет конечно… Ты чего, Гоша? Он же сумасшедший какой-то, зрачки прыгают. Он меня проводил до подъезда, наверх просился, а я уперлась. Руками полез, я даже пощечину дала. Он мне вслед матом орал, никогда со мной такого не было, напугал. Я тебе ничего не сказала, он же друг твой, думала, сам тебе рассказал…

Цыплухин прислонился к косяку и медленно сполз на пол, не слыша ни вопросов Софьи, ни ее взволнованного голоса. И только улыбка, счастливейшая из улыбок, навернулась на его губы.

Георгий долго не мог успокоиться. Клеймо предателя жгло его. Ходил к дому Апанасова, видел, как вываливались из подъезда разухабистые ватаги, вешали на фонари белые флаги, а потом стреляли из пневматических пистолетов в фонарные стекла и погасили свет во всем квартале. Цыплухин не подходил к ним, держался вдалеке, выглядывал из-за стен домов. Остро переживал свое предательство, показаться перед бывшими товарищами в статусе проходимца и шпиона не смел. И завидовал им, оставшимся в этом блеске, в летящих и неуловимых событиях, на самом пике прогрессивного мира… Зато у него теперь была Софья, он приходил вечером, выдохшийся от своих переживаний, и она отвлекала его. Вкусный ужин вошел в традицию, они гуляли вечерами в парке, и Георгий, смеясь, указывал места, где прежде стояли бетонные урны, утащенные в квартиру Апанасова. Цыплухин отвыкал от своей прежней компании, как отвыкают от сильного лекарства. Вживался в новый быт, в семейный уклад. Устроился на работу – в фирму, программистом. Удачно получилось, что можно было работать на дому. Назначили месяц свадьбы, отправили заявление в ЗАГС на сайте государственных услуг. Все постепенно входили в спокойную колею.

О целях и смыслах, о благородных идеях оставленных им людей он старался не думать. Правда, так и не смог понять, как такие разные люди, как Апанасов и Вьюн, могли ужиться под сенью единой цели… А цель ведь великая! Нужен стальной характер, чтобы выдержать до конца. А есть ли такой у Апанасова, а тем паче у Вьюна? Скорее, кто-то не выдержит, предаст… Предательство! До сих пор это слово звучало для Георгия, как звонкая пощечина. Сознавать себя предателем и жить дальше, превозмогая судороги совести… Уверять себя, что все вышло случайно и могло произойти с каждым… Потихоньку, по крупице собирал сведения о Живолупе. Старый номер молчал. Открыв телефонный справочник, Цыплухин обнаружил там и телефон, и адрес своего мучителя. Софья была на работе. Что делать? Георгий взял нож из кухонного набора и вышел на улицу. Ветер нес по улицам сухую пыль. Идти было полтора квартала. Цыплухин задумался и дошел всего за пятнадцать минут. Вышло очень скоро. Потоптался у подъезда. Позвонил в домофон, но в другую квартиру. Откликнулся детский голос. Цыплухин сказал, что принес почту разбросать по ящикам. Открыли. Пошел пешком.

В подъезде чисто. Ровно мигает под потолком на четвертом этаже лампочка. Жгут свет днем. Транжиры. Вот и дверь. Вот. Вот. Вот. Звонок не нажимается, кнопка залипла. Наконец понеслась тугая трель. Тишина. Шорох за дверью. Вкрадчивый голос:

– К кому?

– К тебе! – грубо ответил Цыплухин.

Молчание.

– Вы уверены?

– Не ломайся, открывай!

Замок щелкнул. Дверь тихонько открылась. Цыплухин шагнул в квартиру.

Живолуп, приседая от страха, прижался к стене. В его облике не было и близко самоуверенной бравады. Руки тряслись. В темном коридорчике, как рассмотрел Георгий, мебели совсем не было. Кухня, по правую руку, освещенная солнцем, была грязна. Не желая заходить туда, Цыплухин толкнул Живолупа дальше по коридору. Тот ступал и озирался. Зашли в зал. У стены стоял продавленный топчан. Обои со стен кое-где содраны и светятся черно-белым старые газетные полосы. Журнальный столик завален одноразовой посудой, перепачканной кетчупом и остатками пищи. Брезгливо оглядевшись, Георгий спросил:

– Как ты живешь в этом мусоре?

Живолуп хихикнул. Это единственное, что осталось от него прежнего – этот скорый смешок. В остальном они будто поменялись ролями. Теперь Георгий был хозяином ситуации, а Живолуп заранее проигрывал. Изумило Цыплухина то, что фальшивый «чекист» так безропотно принял свою роль. Совсем не удивляясь приходу Георгия, словно даже ожидая его. Это было странно. Но подумать об этом времени не было. Заметив в углу комнаты табуретку, Георгий присел на нее. Живолуп разместился на топчане.