И Апанасов смотрел вниз, на подтаявшую землю, на едва проступавшую морщинистую траву. Понимал, что стал для чекиста обыденным найденышем – полез защищать малолетку, вот дятел… да еще ударил… и слушая слова, казавшиеся отравленными, он все-таки вывернулся, а скорее, у чекиста было благодушное настроение, он отпустил его, всего лишь за купленный в магазинчике коньяк, хоть и дорогущий, но всего лишь коньяк. Апанасов ушел целый.

И это сдавленное ощущение, жившее в душе в тот вечер, раскрепостило Апанасова. Он понял, что все устроено не так, как должно, что любой благородный поступок обязательно будет наказан. И ушел если не в борьбу, то в тихое, недовольное всем сопротивление, приведшее его в результате в стан непримиримых, затаившихся до времени, но ждущих своего часа.

– Кофе неповторим, – сказал Апанасов, когда Георгий зашел на кухню и сел за стол. – Он великолепен, как близость чужих женщин…

– Я же чай просил, – улыбаясь, напомнил Цыплухин, но Апанасов даже не услышал. Он весь был в своих мыслях, несшихся, не разбирая пути.

– Ко мне тут забралась мечта, – говорил он, – такая, знаешь, незваная гостья… Но я ей очень рад, по странной случайности.

Георгий слушал. Знал, что Апанасова нельзя торопить. Он сам все расскажет, но в свое время. Сейчас надо молчать. И Цыплухин терпеливо ждал, оглядывая кухню. Снял и протер свои тощие очки. Удивительная причуда случая, что они познакомились с Апанасовым! Знакомство их случилось, как ни странно, на пляже. Народ весело праздновал гулящую пятницу, а Георгий с подругой, школьной давней знакомицей, выбрались на пляж. Искупались, взяли пиво в киоске под навесом. Не спеша разговаривали, солнце заходило. Рядом, на двух шезлонгах, корогодились двое парней из Екатеринбурга. Они и с горки скатились, и на моторке носились…

А потом стали приставать к девчонкам, пребывавшим на соседнем полотенце с банками пива. Шутили что-то. «Мы, суровые уральские парни…» Им отказали. Парни начали потихоньку, но злиться. Тут к ним и подсел Апанасов. Откололся от своей компании, шумевшей по соседству, учуял конфликт. Высокий, краснощекий, голубоглазый. И он их уболтал, конфликт исчерпался. Выпил с ними пива.

«Все путем, – говорили ему уральцы, – и у вас тут есть пацаны, оказывается…»

И так у него четко получилось, что Георгий не поленился, подошел.

– Я о вас в своем блоге хочу написать, – сказал он ему тогда, – как о ярком представителе гражданского разума…

Апанасов оживился. Наговорил ему еще много всяких умных вещей о роли сетевого пространства…

А потом, спустя неделю, уже написав о нем в блоге, Георгий увидел Апанасова в кафе «Черная зебра», выпивавшем посреди шумной компании. Апанасов обрадовался ему, как любимому родственнику. Тот вечер они уже заканчивали в этой самой квартире, той самой веселой прорвой, душой которой и был Апанасов. И с тех пор Цыплухин вошел в круг людей, посещавших квартиру, а он беспрерывно множился новыми лицами, уследить всех было трудно.

– Смотрел я выдумки новостей, – продолжил тем временем Апанасов. – И что-то грустно мне стало совсем. Многим наши чиновникам слишком дорого обходится бракоразводный процесс с собственной совестью… И нам вместе с ними тоже недешево…

– Политика… Опять… – констатировал Георгий, а Апанасов почти выкрикнул:

– Да! Она! Куда же без нее? В России без нее теперь не обойдется даже самая безоблачная мысль. А как ты хотел? Сколько уже можно этой азиатской хитрости, этой игры слов и теней. Пора уже, натерпелись! Знаешь, у каждого человека есть возраст, когда заканчиваешь ругаться матом, потому что хоть и медленно, но безнадежно умнеешь. А у нас так не умеют… У нас многие ругаются, когда уже все сроки вышли. Так и власть наша. Она уже не поумнеет. Поздно.

Апанасов снял с плиты кофейник, терпеливо дождавшийся окончания мысли, не выкипевший.

– И как нам быть, тем, кто поумнел вовремя? Терпеть этого правящего неуча? Не знаю, мне кажется, не выдержу…

– И что же делать? – уточнил Георгий. Он всегда во время их разговоров играл роль сомневающегося, ему все приходилось доказывать. Не исключено, именно этим и был симпатичен Апанасову. Тот любил противоречия и напористых спорщиков, но еще больше – интеллигентные вопросы и мягких, податливых собеседников. Именно тут расцветало его красноречие, как небывалый цветок.

Кофе был терпким. Приноравливаясь к его вкусу, Георгий пил осторожными глотками. Апанасов в своем цветастом халате взгромоздился на подоконник. Рядом вертелся его рыжий кот, любимец хозяина, и наконец уселся, отвернувшись к окну и выставив Георгию пушистый зад. Цыплухин предпочитал собак и поморщился. Его давно раздражал этот рыжий наглец, все время норовивший запрыгнуть к нему на колени и оставлявший на брюках мелкие цепучие шерстинки.

– История полна доносов, – продолжал тем временем Апанасов, болтая ногами и прихлебывая кофе. – Вся история – профанация, пустая фальшивка. Революции – это неизбежность, это как антибиотик, как лечебное средство. Ничего лучше не изобрели до сих пор. Вся эта вольная пошлость про консервативный прогресс – болтовня, ширма… Боятся только правды и решительных людей. И близится это время! Наше время близится!

Апанасов облизал ложечку и соскочил с подоконника. Кофе закончился. Рыжий кот встрепенулся и, спрыгнув вниз, пошел к холодильнику, облизываясь.

– И не пришло ли время яичницы? – бодро вопросил Апанасов.

Это был его традиционный завтрак уже много лет. Приготовление ее было ритуалом, который хозяин квартиры соблюдал с неприкосновенной педантичностью.

«Пока жарится яичница, – говорил он, – обязательно родится дельная мысль! Это неизбежно, это даже справедливо! Ведь что может быть благороднее в мире, чем приготовление пищи!»

Разговаривая, Апанасов доставал приборы. Они были у него старинные и массивные – явно не советской выделки, ножи и вилки с вензелями дворянской фамилии Алентьевых, доставшиеся хозяину окольными путями, через связи в ломбарде. Апанасов гордился этой своей собственностью. «Как представлю, – говорил он, бывало, – какие люди этими ножичками и вилочками кушать изволили, так прямо и замрет дух от чувства причастности к истории – прекрасное чувство, кстати!»

И каждый раз он выкладывал эти старинные вилки с длинными зубцами, ножи с чуть погнутыми лезвиями как величайшую драгоценность. Ни один предмет так и не пропал, хотя столько людей приходило на потчевание, что хоть одна вилочка обязана была затеряться в нечувствительном кармане, однако все оставались на месте.

В дверь позвонили.

– Сейчас продолжим! – заверил Апанасов и, дробно стуча босыми пятками по паркету, выскочил в коридор. Георгий поднялся следом, выглянул.

– Кто там? – спросил хозяин. Из-за двери глухо ответили.

Апанасов пригладил рыжие волосы и открыл дверь.

Вошел парень с хилой шеей и вертлявыми движениями. С первого взгляда его облик, мелькнувший в коридоре, не понравился Цыплухину. Парня этого все называли Вьюн, имени его Георгий не знал. Несколько раз он уже видел его, и каждый раз отвращало от этого человека какое-то непонятное чувство, словно видел перед собой хищника, по недоразумению выпущенного на волю.

– Присаживайся! – широким жестом пригласил к столу Апанасов.

– Хавчик есть? – быстро спросил Вьюн, опускаясь на табуретку. Сделал он это подчеркнуто прямо, струной замерев, едва коснулся ее. Был он вроде расслаблен, но во всех его движениях чувствовалась скрытая сила, нервная энергия, готовая прорваться и словом, и жестом. Цыплухин, сторонившийся таких людей, и теперь попытался отодвинуться подальше.

– Как раз готовим! – лучезарно ответил Апанасов и снова отвернулся к плите. – Как там, путем все? – уточнил он, обращаясь к Вьюну. Георгий отметил, что Апанасов соскочил с того высокого стиля, который выдерживал при нем.

– Идут дела, идут, – негромко, с легкой хрипотцой ответил Вьюн.

– Реальная революция – дело простых людей, – сказал Апанасов и перевернул яичницу: всегда обжаривал с обеих сторон. – Ведь куда ни плюнь, болтунов море… Вот господин Вьюн, – он уже явно обращался к Георгию, размахивая деревянной ложечкой, – самый настоящий революционер… непримиримый! Не хмурься, не хмурься… Ты думаешь, я тебе куклу здесь показывать буду? Это блогер известный, из наших, дядя Жорж у него погоняло…