Встретились они в одном из старых дворов в центре города, уселись на крутящейся детской карусельке, низенькой и вдавленной, которая под их весом прогнулась почти до земли. Живолуп толкнул ногой, и они завертелись.

Рассказать-то, впрочем, Георгий мог немного. Он даже и не был уверен, тянула ли эта информация на статус ценной или тем более секретной. Просто в недавнем разговоре на квартире Апанасова, на кухне, кто-то ляпнул идею – организовать несанкционированное шествие с применением пивных бутылок, а именно закидать полицейский пост на пересечении Продольных улиц, который стоит пустой день и ночь – никто и никогда не видал там полисмена. Кто-то поспешил поправить, что, может, стоит отдать дань традициям и называть тех, кто подвергнется возмездию, «ментами», но предложение было отвергнуто. Закидать бутылками полицейских звучало лучше, чем атака на милицию.

Идея шествия так понравилась Апанасову, что тот даже вытащил из кладовки знамя, приготовленное на случай подобного выхода. Знамя было серое и пыльное, начертание букв размыто, но ясно угадывалось нечто протестное – что-то типа «долой» или «хватит». И то, и другое соответствовало логике текущего момента, и Апанасов немедленно отправил Аню отряхать знамя на балкон. Та по неопытности своей повесила знамя на перила, с которых оно благополучно соскользнуло вниз. Аня появилась на кухне, крича дурняком, что знамя упало. Вся компания ринулась вниз. Неслись по темным ступенькам, как ястребы, пересиливая сразу несколько, благо что все были пьяны и легко отрывались от земли. Знамя нашли, почти целиком укрывшим маленькую «Оку», поволокли назад, набились в лифт так, что тот тронулся и тут же застрял. Створки лифта отворили руками, выползли на площадку. Путь вверх по лестнице был менее скор, чем путь вниз, от земли отрываться стало сложнее. Пришли в квартиру галдящие, с перепачканным знаменем – обтерли-таки «Оку», пока стаскивали, тяжело дыша после лестничного перехода… Посовещавшись, засунули знамя в стиральную машинку.

– Путь ясен! – сказал Апанасов, снова водворившись на кухне, усевшись на подоконник, возвышаясь над всеми. – Надо как можно скорее провести эту крайне полезную, я бы даже сказал, оздоровительную акцию. Ведь что может быть ярче, чем факел в руке мученика? Что может быть достойнее, чем костер на развалинах стана насильников? Чем еще обретем покой в сердце, как не созерцанием такой картины? Предлагаю не просто закидать бутылками, а сжечь этот пост!

– Сожжем, – просто сказал Вьюн, сидевший у ног Апанасова, на табурете.

На том и было решено.

– Это все, конечно, не ахти, – сказал Живолуп, выслушав рассказ Георгия. – Но для начала недурно. Вот тебе, – он выудил из кошелька пятисотку. – Возьми, заслужил… – и, вставая, потрепал Георгия по щеке. – Мы с тобой, парень, еще и не таких дел наворотим…

Шествие их, хоть и было не слишком массовым, но сразу заполнило собой узкую улицу, по которой они шагали. Апанасов специально выбрал ее, чтобы до поры не бросаться в глаза, шагая проспектами.

Шли сначала молча. Приготовленные бутылки и факелы тряслись в мешках. Знамя не успело просохнуть, и его решили не брать.

– Темень-то, – заметил кто-то, споткнувшись о канализационный люк.

– Да, ночку знатную выбрали!

– Не шурши ногами! Идет, как дед, ногами скребется!

– А ведь там нас не пироги ждут с ананасами, там менты!

– Менты все вышли, теперь полицаи…

– А зажигалка-то есть у кого? А то припремся…

Вьюн тащил длинную палку.

– Что у тебя за дрына? – спросил Апанасов. – Хочешь вонзить кол в сердце правосудия? Тут наверняка надо бить, крепко! Дубовый хоть?

– Осиновый, – глухо ответил Вьюн.

Так и шли толпой, по неосвещенным проулкам. Наконец, показался проспект. Стало боязно.

– А не засекут нас? – подал голос сомневающийся.

– Не ссы, – рыкнул Апанасов неожиданно грозно, как умел он в решительные моменты.

Вышли на проспект, щедро освещенный фонарями.

– Вот и выползли мухи на стекло, – весело прокомментировал кто-то.

Дорога-то была недалека – всего полкилометра. Но пока шли, перетрухнули порядком. Ведь тут и камеры могут быть, хоть и уверял давеча Апанасов, что отключили их, да и патрульные вдруг проедут… Но обошлось, дошагали благополучно.

– Доставай, – сухо сказал Вьюн и вытряхнул из мешка бутылки.

Все разобрали бутылки, зажгли факелы. Нестройный ряд приготовился к атаке.

– Давай! – дал команду Апанасов и первый швырнул бутылку.

Но не успели еще остальные подхватить его порыв, как за заборами взвыла сирена. Взвыла ненадолго, тут же прервалась.

– Это еще что? – тихо спросил Вьюн, хищно озираясь.

– Так, видать, машина, – беспечно сказал Апанасов. – Ну что, бросаем?

– Не машина, – так же тихо сказал Вьюн и бросил свою палку. – Ментовская сирена… Давай-ка тикать, ребятки, – продолжил он. – Не пошло дело…

И только он это сказал, как из дверей полицейского поста, который они полагали покинутым, выскочило двое автоматчиков.

– Стоять всем! – громко приказал один из них.

Но Вьюн уже бежал, он рванул сразу, как распахнулась дверь, не ожидая выхода спрятавшихся полицейских. А за ним ринулись и остальные, хоть и с малой задержкой.

– Стоя-я-ять! – предупредительная очередь резанула воздух.

Но бежали, как ошпаренные. Свернули в боковую улицу – благо она оказалась рядом. Там, в темноте, тут же зажглась полицейская сирена.

– Назад! – прохрипел Вьюн и сиганул через забор, разорвав рубаху. За ним полетели остальные. Взлаяла собака, но тут же затихла, будто напуганная пробегающей толпой. Цыплухин твердо держался за Вьюном, не отставая от него. Тут же был и Апанасов. Они уходили через частные дворы, потом перебежали в квартал – и там потерялись среди гаражей, в темноте.

Присели передохнуть – всего осталось семеро, а на дело выходило тринадцать. Остальные рассеялись по дороге, может, уже и взяли их.

– Разбегаемся сейчас, – коротко приказал Вьюн. – В свои хаты не идем, недели две гостим где хошь, не меньше… Все, отбой…

И они разошлись в темные переулки. Цыплухин решительно не знал, к кому идти. Единственное, что пришло на ум – Аня. Но придя к ней окольными путями, он застал там Апанасова.

– Вот, прилетел птенец, – обрадовался тот. – Молодец, что не дался! Будешь спать на кухне! – заключил.

У Апанасова они не собирались после инцидента месяца два. Все, кого выловила полиция, – а таковых оказалось пятеро – успешно вывернулись. Мол, сами не знали, куда идем. Включили дурочку. Как главаря и направителя все как один указали Вьюна, имя Апанасова даже не всплыло. Промурыжив с месяц, тех ребят оставили в покое. Собственно, никакого ущерба причинено не было – единственная бутылка, брошенная Апанасовым, и та прошла мимо. А так еще докажи, с какой целью группа молодых людей пришла с мешком бутылок к посту полиции. Может, мусор собирали. Это обговаривали еще загодя, а теперь и правда все обошлось без особых последствий… Правда, трое из пяти попавшихся теперь ни за что на квартиру Апанасова идти не желали, а двое оставшихся пришли угрюмыми и сидели молча. Видно было, что им тоже не по нраву пришлось отдуваться в кутузке за остальных, которые оказались проворнее и шибче. Так и сидели они, закусив губу.

Апанасов, впрочем, нисколько не расстроился столь печальному провалу. Красноречие его не иссякло. Все так же буйно он рисовал картины будущих побед, сидя на подоконнике, под почтительную тишину собравшихся. И приходивших к нему не стало меньше. Напротив, участие в таком соблазнительном деле, как погром полиции, привлекло к нему новых адептов. Совсем молоденькие студентики приходили стаями, слушали, открыв рты, и порой кто-то и оставался долее, чем остальные. Так и полнилось количество посетителей квартиры, продолжались вечера разговоров, перемежаемые алкоголем, густо застланные сигаретным дымом.

Цыплухин, хоть и был оглушен первое время звонкой неудачей с полицейским постом, все же продолжал приходить. Казалось, упустил он нечто важное в тех словах, которые звучали ежеминутно, все надеялся найти смысл, какого не было в жизни до этого, и ясно чувствовал, что, кроме как через Апанасова, не добраться ему до этого смысла. Тот, хоть и говорил много лишнего, был несомненно талантлив, хотя бы в этом одном разговоре своем. Не такой старший летами, всего-то года на три старше Цыплухина, он постиг и понял много больше его в жизни, и это тоже было бесспорно. Так и продолжал Георгий приходить, ходил он и к Ане, которая, будучи любовницей сразу нескольких мужчин – скольких именно, Цыплухин все никак не решался уточнить, – тем не менее как-то особенно привечала Георгия и, казалось, искренно радовалась ему.