– Элитарная живопись! Нет большего оскорбления для художника, чем обвинение в элитарности. В юродстве, в нарциссизме – ладно, но элитарность – это значит, что его картины понимают только несколько сумасшедших, и никто более. Что может быть унизительнее этого? Это то же самое, что торговцу фруктами заявить, что его плоды способны раскушать лишь немногие, и то только те, которых здесь сейчас нет, а когда будут здесь – неизвестно…

Художник и дальше излагал в таком духе, похожий со своей седеющей бородой на священника, снявшего до времени рясу.

– А вас как зовут, молодой человек?

Рядом оказался давешний седоватый мужичок, рассказывавший Апанасову о принце.

– Георгий, – нехотя отозвался Цыплухин.

– А моя фамилия Живолуп, – сказал незнакомец. – Фамилия не самая благозвучная, но никогда мне жить не мешала… Когда я был резидентом в Венгрии, то имел одну прелестную знакомую. Мы встречались возле фонтана. Вы знаете, что я в совершенстве владею словацким и чешским языками?

Цыплухин признался, что не в курсе.

– Я был таким франтом. Мне, между прочим, это легко давалось. Я ведь человек обаятельный. Так вот она, моя зазноба, так выговаривала мою фамилию, с каким-то изумительно нежным акцентом! И нисколько я никогда не смущался ее необычности! Наоборот, чем необычнее, тем лучше! Тем я буду злее жить, если хотите!

Георгий присмотрелся к нему. Сквозь весь его конопатый облик просеивалась почти неуловимая суета. Был он седой, пухлый, смотрел прямо в глаза даже со строгостью. Тон его временами переходил в повелительный.

– Мы были видные люди. Теперь уже не так. Вот ты знаешь, что я автор стихотворного сборника? Во-о-от! А ты тоже пишешь, небось, что-то там, изощряешься. Как тебя на выставку-то занесло?

– По приглашению, – пробормотал Цыплухин. Он заробел перед этим напористым старикашкой. Такое часто с ним бывало в присутствии не в меру назойливых людей – он не мог противостоять их откровенной наглости.

Заметив его заминку, Живолуп воскликнул:

– Нам обязательно надо с тобой поговорить!

– Спасибо большое…

– Пожалуйста поменьше! Не хами старшим! Если я говорю, что надо поговорить, надо поговорить! Пойдем с этого гадюшника. Хватит ловить озоновый слой сачком…

Георгий беспомощно оглянулся на Апанасова. Тот стоял, окруженный дружеской болтовней. Толпившиеся внимали с любопытством. Рядом стояла и та самая Ирина Вынос, зазывавшая его в свою студию. Мельком Георгий заметил, что она была в короткой красной юбке, какие обычно носят пятнадцатилетние девочки и какие забавно смотрелись на такой взрослой тете.

А Живолуп нетерпеливо тянул за рукав.

Они вышли под осенний ветер.

– Провинциальные города всегда прозаичны до ужаса, – произнес Живолуп, запахивая сиреневый, грязноватого оттенка плащ.

– Да-да, – согласился Георгий. Ему было не по себе от этого насильственного знакомства. Никакого расположения к беседе он не испытывал, напротив, хотел вернуться обратно, в этот соблазнительный звон бокалов и речей.

– Вы знаете, ведь это счастье – быть счастливым! – воодушевленно говорил Живолуп.

Он тянул Георгия за рукав в глубь парка. По дорожкам, занесенным листьями, стелился ветер.

– На всех языках мира счастье звучит одинаково. Это непревзойденный момент человеческого бытия! А что такое счастье? Любовь, братец, любовь! Когда я был в резидентуре в Варшаве, был увлечен одной красотулечкой. Такая, знаешь, тонкая девочка с высшим музыкальным образованием. Игрива, легка. Но поначалу – ни-ни. Прямо пустыми глазами смотрит. Какие письма я ей писал, в каких выражениях! «Я завидую только тому, кто пьет гранатовый сок любви из твоих уст». И потихоньку оттаяла она, эта северная ледовитая красавица. И таяла она потом под моими пальцами! И гулял я по бархатным коврам ее квартиры, пока она мне кофе варила. Вот было время, вот смысл!

Они присели на лавочку.

– А все почему случилось? Потому что я знал, каким богам молиться. И ты сейчас должен определиться, с кем ты, на той ли стороне, на какой надо.

Цыплухин дернулся встать, но Живолуп усадил его обратно.

– Только не балуй меня своим красноречием, юноша, и не делай вид, что ты все уже понял. Знаю, все знаю! И без тебя знаю, какие вы там игры затеваете, в этой скверной квартирке, мы ее слушаем уже не первый месяцок и в курсе всех делишек ваших. Ты мне и не нужен толком, ты же вошь, поганое семя, но я тебя спасти хочу, как душу заблудшую, а не истинно поганую! Ведь ты как туда попал? Ведь тебя завлекли! Посулами, красками яркими завлекли! Сам-то ты безделушка мелкая, а из таких, как ты, и строятся ряды фанатиков! Сегодня ты стихи пишешь, а завтра бомбу бросишь! Знаем мы такие неорганизованные натуры! Ты лучше признайся мне честно, ты же честный мальчик, признайся, и ты будешь спасен! Я лично твое спасение гарантирую! Ты что, не веришь? Гляди!

Живолуп раскрыл перед Георгием красные корки удостоверения. Цыплухин тут же сник.

– Ну что ты? Понимаю тебя. Я и сам бы так же поизвивался на твоем месте. Ты, конечно, можешь уехать. Но куда? В интернациональные джунгли Москвы? В пустую деревню? Сам понимаешь, что это несерьезно. Достанем, непременно достанем. А с тебя-то и нужна мелочь сущая, ноготок. Будешь сообщать мне все, что у вас творится и затевается. Главарь-то ваш хоть умом и не робок, а чуть не купился на сказку мою про принца, слышал ведь, небось? Что ты задумался? Зачем ты нам, коли слушаем уже? Ну а вдруг жучки обнаружат? Нет, там нам кровь своя нужна, уши живые, чтобы слушали и помнили, чтобы ты мне его выражение лица рассказал и душу его выдал, а это все техника бессловесная, она подвести может, а человек не подведет. Смотри, другой раз не предложу, на тебя ведь тоже досье, ты думаешь, ты чистый? Ты уже тем, что в их квартиру вошел, вляпался. И серьезно, это не шутки. Мы тебя теперь через терку протрем, если не согласишься работать, расщепим на атомы. И друзьям твоим капнем, что сдал их. Вот вернешься сейчас на выставку, а мы их уже оповестили, как тогда будешь дрыгаться? Я второй раз предлагать не буду. Или мы друзья, или лови удар, так у нас, в нашем мире… Ну что, лады? – И протянул ладонь.

Георгий пожал руку. Она была теплой до одурения.

– Ладно ты решил, правильно! Теперь ты под моей крышей, никого не бойся. И раз в неделю доклад. Только мне, помни!

– Обожаю! – сказала она. – Обожаю пьяный бред Апанасова! Он такое несет, такие красочные вещи! Когда трезвый больше о политике, а пьяный – такая сокровенность…

– Просто подсознание – это так важно! – поддержал Цыплухин. – Ведь открывается высшее, о чем и помыслить не мог! Все-таки скрыты в нас бездны, и отворить их не всякий сумеет! Но главное – осознать свою натуру, почувствовать себя. Что нам нужно? Только тишина. Душевная тишина.

За окном уже показались сливочные отблески рассвета.

– А все, кто не понимает этого, – просто маленькие идиотики, – сказала Аня.

– Согласен, – отозвался Цыплухин.

– Маленькие идиотики, – счастливо повторила Аня.

Они лежали на полинялом матраце.

Георгий позвонил ей накануне. Долго собирался, и решимость пришла только после двух бутылок пива. Было уже поздно, одиннадцатый час. После разменных приветов он уточнил, не спит ли она.

– Я не сплю и злюсь. Если не боишься – приезжай.

Такси он поймал не сразу. Машины летели перед ним, не останавливаясь. Едва выловил частника на хилой «шестерке».

Она открыла дверь с хмурым неудовольствием. Провела на кухню, указала, где пиво. На буфете высился кальян.

– Сейчас зарядим, – предупредила она.

И когда сели в зале, среди клубов дыма, которые не пьянили, но создавали какое-то доверительное состояние, она говорила, как всегда, об Апанасове:

– Ну что он? Актеришко! Ведь актеришко жалкий, разыгрывает комедии на каждый день! Я ему так и заявила! Сказала, что не считаю его достойным мужчиной. Он ерунда, чепуха! Жалкий, никчемный человечек. А он обиделся, представляешь! Вот и говори после этого истину!