Через полчаса, когда кальян иссяк, она сидела возле Георгия и рыдала ему в плечо.

– Я ведь люблю его! – причитала она. – Никого лучше нет, и не было! Он идеален, а я коза неблагодарная. Не понимаю его тонкую, ранимую душу! Он ведь творец, – отрывалась она от плеча и тянула палец вверх. – Он живет ради высшей цели, а не всем этим низменным, что окружает нас тут… Чего ты меня обнимаешь вообще? Кто тебе это право дал? Это только ему можно! А ну руки убери!

Минуло еще полчаса, они целовались сперва нежно, а потом агрессивно, кидаясь друг на друга, как бешеные змеи.

– Я и не думала, что ты такой страстный, – шептала она, и ее пальцы скользили по его лицу.

– Милая, милая… – шептал он.

И утром, когда кальянный дух вовсе выветрился из квартиры, она сказала:

– А мне вставать! У меня первый рабочий день после отпуска. Принимаю поздравления!

– Так ты с Аней теперь? Мне нравится ее непосредственная глупость, – Апанасов размышлял, сидя в халате. За окном едва накрапывал куцый дождик. Тучи медленно и упорно ползли по небу.

– А со мной вчера была только колдунья-лень, – проговорил Апанасов. – Хотя нет, вру, не настолько бездарно пролетел день… Полчаса по скайпу говорил с Натальей Пёскиной! И, знаешь, в восторге. Все, кто утверждает, что она гламурка и с жиру бесится, раз лезет в политическое пекло, просто мелкие завидующие личности. Это масштаб! Палитра! Потрясает! Какой размах, амплитуда! Вышла из чиновничьего дома, с самых верхов проклятой олигархии, звезда бомонда, а ведь не брезгует мной, грешным! Я так и заявил под конец разговора, что ожидал фанерную барыню, а увидел стойкую и идейную непосредственность! Думал, она кукла, а она женщина! Из тех, что в октябрьский мятеж из наганов стреляли. И она, вот увидишь, выстрелит! Ибо для нее это не игра, а самая живая жизнь, не лживая, натуральная!

Апанасов увлекся. Вскочил с кресла так рьяно, что с ноги улетел тапок.

– Вообще, из всей столичной тусовки нашей только Пёскину уважаю… Ни Подгорного, ни Иноземцева. Сколько я к ним набивался, ни разу не позвонили! А она – вот! Не побрезговала! И пришла к идее бунта не оттого, что проиграла выборы, или спасается от уголовщины, или от пустого кармана… У нее нет этой череды мелких фиаско, как у прочих! Она сама пришла! Как же можно за такое не уважать? И самое главное, позвонила! Я чуть в осадок не выпал, когда ее на экране увидел… Но умна же она, Жорж! Колоритна! Неповторима!

Апанасов упал в кресло. Быстро возгораясь, он так же быстро и угасал, словно фитиль тушили. Цыплухин принес ему отброшенный тапок.

– Что там покушать есть? – успокоившись, спросил Апанасов. Прошел на кухню, заглянул в холодильник.

– Да… Бананов грустное количество осталось.

Взял один, другой отдал Георгию.

– Так вот, – снова заговорил Апанасов, ошкуривая банан. – Насчет Ани. В виртуальном мире она хороша, но про реальный мир я бы так не сказал. Хотя… Иногда лучше всего познать женщин, выбрав не самую притязательную особь. Согласись! Что в этой Ане? Нос горбиком, фигура не потрясает ни спереди, ни сзади, еще эти косички школьные – не пришей-выброси. Вот и думай потом, чем она заманила будущего мужа, а ведь и ты у нее сейчас в поклонниках, заметь! А ведь ты красавец! Да-да, не отнекивайся! И умник к тому же. Ведь до чего ты разумные вещи пишешь! Я иной раз читаю и не верю, что это ты написал! Есть ли приятнее похвала для автора?

Цыплухин хмыкнул, даже покраснел немного. Хоть и знал за Апанасовым, что тот неудержимый льстец, а все равно приятная, теплая волна по груди пошла.

– Веришь ли, иногда даже тебе завидую, – не сбавлял скорости Апанасов. – Читаю и то плачу, то смеюсь. Ты талант, истинный талант! А для талантливого человека я что хочешь сделаю. Разорву любого за тебя, покрошу окрошкой! Обижает кто тебя? Ты только скажи, я ему сердце выну! Ну?!

Цыплухин промолчал, хотя вопрос вертелся на языке, жег его, терзал. Но он не мог задать его, не было на это душевных сил. Вопрос был о Софье.

Снова вспомнилось то кафе с названием «Лидочка», где они с Софьей были последний раз. С тех пор не видел ее, не слышал, помнил только тот страшный момент, когда она поднялась со стула, чтобы идти домой, а он, Георгий Цыплухин, промямлил что-то про обязательные дела в центре города, из-за которых он никак не может ее проводить. Само собой, провожать пошел Апанасов. А Георгий сидел в зале, который сразу, как Софья ушла, показался пустым и тихим, с непритязательными столиками и бледными картинками на стенах. Уединение его было гарантировано, но как бастовала душа против этого уединения, как хотелось вскочить и нестись следом, разбить, выследить, не дать совершиться… Но он спокойно курил одну за одной сигареты, нимало не торопясь, и единственная официантка, обходя опустевшие столики, подала ему счет – кафе закрывалось через десять минут. А ведь еще недавно, в начале этого вечера, эта же официантка положила между ними, между ним и Софьей, меню, и все было гармонично и страстно, целомудренно и мило… А теперь перед ним лежал счет, Цыплухин всматривался в цены, словно не веря обозначенной сумме, – только тут сообразил, что Апанасов ушел просто, забыв про деньги, как, впрочем, он часто уходил. Как все выглядело в этом счете чисто и прибрано, салатик, горячее, чай с чабрецом… Она ушла с ним, какой теперь может быть чабрец? Ведь рухнуло что-то зыбкое и нежное, что всегда жило в его душе, он теперь не сможет слушать стук Софьиной двери, зная, что она была с ним, не сможет мечтать о ней, звать ее… Расплатившись, он еще долго блукал по улицам в чужом районе, нимало не беспокоясь о позднем часе, и когда подошел к своему дому, сразу оглянулся на Софьины окна. Света не было. Содрогаясь внутри себя, он прошел мимо ее двери, вслушиваясь и не слыша ни звука. Вошел в свою квартиру и, не зажигая света, рухнул на диван.

– Это Живолуп, – сказал голос в трубке.

– Я знаю, – ответил Цыплухин и хихикнул.

– Почему вы смеетесь? – сразу посуровел голос.

– Нет, ничего, – сразу смешался Георгий. – Так просто.

– То-то, ты там не остри, остряк, а то я тоже шутку какую придумаю, не отмоешься. Дело наше не просмей, смехач.

Цыплухин сказал «ага», а сам опять хихикнул, уже мимо трубки. Живолупа в своем телефоне он пометил коротким обидным словом, и как только тот звонил, Георгию сразу становилось весело.

– Помнишь нашу предыдущую беседу? – продолжал Живолуп. – Я что, тебя контролировать должен? Почему нет сведений? Ты попка или человек? Давай работай, а то лопатой махать придется!

Цыплухин молчал.

– Я ведь тебя не обязываю ни к чему, – взял другой тон Живолуп. – Я тебя не искал, ты сам попался. Но все это – пшик! Ты свободный человек! Правда, раз у меня нет к тебе вопросов, они могут оказаться у других, менее жалостливых, чем я, блюстителей идей государства. Почему, например, ты не бросился к нам, когда узнал о готовящемся бунте? Уж нас, людей ответственных, ты мог предупредить, назвать дату и час! Ведь мы можем подумать, что ты пренебрегаешь нами, не мной, нет, но многими, кто за мной. Как же тогда возможна мирная жизнь? Когда даже такие чистые в помыслах люди, как ты, брезгливо отвернутся от дел ответственных? Как мы можем блюсти интересы, когда гниет лучшая часть общества, как?

Георгий давно замечал, что Живолуп временами впадает прямо-таки в исступление, почти в истерику, и этому-то надрыву он противостоять никак не мог, все время сдавался, обещал помогать. И хоть до того и не помог ни разу, чувствовал, что ныне прижат к стенке и того и гляди будет раздавлен, что Живолуп и правда в ярости и не спустит ему формальных ответов, которыми потчевал его ранее.

– Я не в курсе дела… – начал тем не менее Георгий, но Живолуп проревел в ответ:

– Готовься, пришлю им номер твоего дома! – и оглушил рухнувшей трубкой. Не прошло и минуты, как Цыплухин позвонил в ответ.

– Я все расскажу, – пробормотал он еле слышно.