И тут вспомнились Георгию напуганные глаза Живолупа. Наверняка тот подумал, что пришел мститель, что кровь Апанасова вопиет к возмездию… Этот отчаянный, парализующий испуг предателя, как он знаком Цыплухину! И как он не угадал в Живолупе этого страха… Но какое счастье, что он не убил его! Теперь ясно, что Апанасов и сам предатель, и в этих запутанных нитях сложно найти верный путь. И как выбрать верную дорогу?

– Готово! – сказала за спиной Софья. – Бегом, пока горячие!

Зачитавшись, Цыплухин даже перестал слышать запах, теплый запах жареных драников, который наполнил квартиру.

– Иду! – послушно отозвался он.

– А что читаешь? – спросила она, заглядывая через плечо.

– Новости, – засмеялся он, – новости из прошлой жизни… – И закрыл ноутбук.

А ведь я и вправду люблю ее. Или ревную. Нет, наверное, все же люблю. Странно, такая простая мысль не приходила мне в голову, будто улетала от меня, словно воздушный змей, но всегда была рядом, и я словно за веревочку то подтягивал ее к себе, то отпускал.

Мы знакомы с самого детства. Точнее, с ее детства, яркого и праздничного, на котором я присутствовал как почетный, но все-таки малозаметный гость. Я был уже взрослый – оканчивал одиннадцатый класс, а она была совсем девочкой, симпатичной и обыкновенной, как все дети. Наше знакомство состоялось по причине близости наших родителей – близости как деловой, поскольку трудились они в одном офисе, так и интимной. Позже выяснилось, что моя мать и ее отец были в состоянии любовного разрыва, если так можно выразиться. То есть они сходились и расходились, повинуясь жизненным обстоятельствам, и когда моя семья переезжала на несколько лет в Саратов, то и всякая связь между ними оборвалась, стоило же нам вернуться – и чувства опять возобновились. Я любил маму, а отца не любил. Его отчужденная научная знатность, в которую он был погружен, не оставляла времени на меня. Все, что помню о нем, – это громоздкие очки и редкие поучения, которые он почитал за важный элемент моего воспитания. Я был единственный ребенок и рос эгоистом – соответственно не любил нравоучений и особенно нравоучителей. Общение наше с отцом сводилось к тому необходимому минимуму, который заключает в себе приветствие и короткая справка о делах. А больше ничего и не надо было. Услышав, что у меня «все нормально», отец с удовлетворением погружался в «поедание» очередной книги по южно-русской словесности, которые почему-то никогда не теряли для него своего свежего лоска, всегда были «новыми», хотя что нового могло быть в таком застарелом предмете, о котором и так исписано немало, сказать было трудно. Был мой отец саженного роста, с громовым голосом и ломовыми объятьями, любимец всей кафедры педагогического университета, где и преподавал, обожал блинчики и хоккей, и даже здесь умудрился нахамить моим вкусам – я обожал яичницу с сыром и футбол. После всяких антагонизмов, которые неизбежны между отцом и взрослеющим сыном, мы застыли на той точке взаимного неприятия, которое не предполагает враждебных действий, а лишь одно бесконечное перемирие. Он не лез в мои дела, а я не докучал ему своими вопросами, внешне даже казалось, что мы друг друга любим. Я никогда не заблуждался на этот счет, исследовав глубины своей души и ни капли любви к отцу в ней не обнаружив, весь сосредоточился на матери.

Она была женщина твердых правил и верных принципов. Выйдя однажды замуж, увлеченная чистотой идеалов моего родителя, она так и оставалась его верной помощницей и спутницей, кропая за него на пишущей машинке бесконечные статьи, которые он писал вручную, стирая и обглаживая, наводя чистоту в нашей «двушке», так что мой отец не знал и намека на бытовые трудности. Обед был всегда сварен, одежда всегда чиста, сын всем доволен и не доставлял беспокойства. Кроме этого, она работала в Культурном фонде заместителем директора, что тоже налагало на нее ряд дотошных обязанностей – однако этот фонд, из-за которого и расстроилась наша семья, был ее отдушиной. Бытовой ад, в котором она кипела, постоянно угождая моему родителю, который, надо признать, бывал иногда невыносимо капризен, бросал ее на работу, как на суетливый, но все-таки праздник, там она находила хоть какое-то отдохновение от бесконечной черновой работы. Вообще, моя мать была создана для большего – когда-то была аспиранткой у знаменитого Обдуйко и подавала надежды в строительной сфере, проектировала дома, но после замужества ее интересы переместились поближе к интересам мужа, она взялась за Культурный фонд, поскольку он сотрудничал с университетом и отец там тоже часто бывал. Но ее профессиональная деятельность была все же второстепенной, семья была главной ее заботой. Отец, мне всегда казалось, не вполне ценил ее. Усилия ее были невероятны, благодарность его – мала. Иногда она готовила такие роскошные яства, что любой ресторан позавидовал бы – отец ел, словно не замечая вкуса, говорил скромное: «Спасибо, Люсик» и уползал в свой кабинет. И каково было моей матери, потерявшей на кухне пять часов, превзошедшей саму себя в поварском искусстве, сотворившей шедевр! Зато уж я благодарил ее после таких обедов, я скакал и прыгал вокруг нее и говорил, что у меня лучшая мамочка на свете и что вкуснее ничего быть не может! И она радостно тискала меня, утверждала, что я жутко льстивый ребенок, но она любит меня так сильно, что никто и представить себе не смеет, целовала и долго глядела в глаза своим дымчатым взором, какого я не нашел больше ни у одной из женщин. И что ей было хорошего в нашей жизни, за этим бесчувственным истуканом, который именуется моим родителем? Ничего удивительного, что она увлеклась. В их Культурном фонде был директор, а она была его заместителем. Директор, надо признать, был неплох – статный блондин в тонких очках. Звали его Федор Федорович. Когда я видел их вместе, меня сразу захлестывала ревность так, что я даже дышать не мог. Меня ужасало, что этот липкий начальник дотрагивается до локтя моей матери, усаживая в кресло. Или держит руку у ее талии, провожая до двери. Зато отец мой ничего не замечал и крепко сжимал мою ладонь, когда мы приходили к ней на работу. Что ему! Меня бы не удивило, если бы он ничего не заподозрил, даже обнаружив этого блондина в собственной спальне. Разумеется, я ничего не знал наверное, да и ревность моя была самая детская, вообще, я никого не желал видеть возле мамы, кроме себя самого. Даже присутствие отца было возможным, но вовсе не желательным. А тут какой-то посторонний, совершенно неизвестный человек говорит ей тихие слова, нашептывает неслышные комплименты, забывая свою руку на ее талии – тут взбунтуется любое детское сердце! Словом, я был очень недоволен. Зато здесь, в этих визитах на мамину работу, я впервые познакомился с Варей. Она была маленькая и проказничала без передыху – бегала и роняла все на своей дороге. Ее старшая сестра, Ангелина, или Гелечка, как ее все звали, не отставала. Когда этот маленький ураган проносился по кабинету, Федор Федорович бросался ловить свои победные кубки за участие в конференциях, которые чинно стояли на журнальных столиках, все они опрокидывались на пол. Урезонить сестер могла только их мама тетя Валя, всегда легко их осекавшая, чего их собственный отец, несмотря на показную строгость, никогда добиться не мог. Тогда же мы и поговорили с Варей в первый раз, в коридоре, возле лучистого окна. Я уже знал, как ее зовут, она уже нравилась мне гораздо больше своей сестры, я уже мысленно измерил возрастное расстояние, которое нас безжалостно отделяло – мне было пятнадцать, а ей всего девять, и спросил ее:

– А кого ты любишь, Варечка?

Та, не задумываясь, выкрикнула:

– Маму! – и снова ускакала по коридору.

Я удивился обстоятельности ее выбора – он точно совпал с моим, что еще больше нас сблизило. Матери наши казались подругами, и я до сих пор помню удивленное лицо тети Вали, когда я ей читал собственное стихотворение, и как она благосклонно кивала головой и говорила комплименты моей матери. Тетя Валя была женщиной удивительно разносторонней, играла на рояле, увлекалась живописным искусством, смотрела артхаусное кино – в общем, баловала свои эстетические чувства, чего никогда не водилось в нашем доме. У нас, несмотря на интеллигентный налет, все было просто. Отец наш приехал из деревни и до конца так и не избавился от своих сельских замашек, которые иногда мне казались даже плебейством – экономил на всякой мелочи, тащил в дом хлам с мусорки, показавшийся полезною вещью, хохотал до невозможности сальным шуткам, звучащим из телевизора, бросал нож и уплетал одной лишь вилкой превосходные мамины обеды… А вот Федор Федорович, к которому моя мать и обратилась в итоге за излечением от душевного хаоса, был эстет до высшей степени. Никогда не позволял он себе, когда были гости, выйти из спальни без галстука, всегда был облачен в какой-нибудь легкий костюм светлосерого цвета. У него постоянно был на языке тонкий шарж или каламбур, в то время как мой отец басил, как из лавки, оглушая банальностями. Даже ругался он как-то совсем не обидно, словно заранее щадя собеседника, в чем бы тот ни был перед ним виноват. К жене своей он относился образцово, рыцарски. Всегда подавал ей руку, когда подъезжали в автомобиле, спешил открыть дверь. Ухаживал за ней, как за малым ребенком, если той случалось приболеть. Возил дочерей в художественную школу, не прекословя и даже радуясь этой нечаянной обязанности. И сама тетя Валя была такая нежная, с таким чувствительным, запоминающимся голосом, что когда она вела у меня уроки, в пору моего увлечения чешским языком, я готов был слушать ее не переставая, так она ловко и тщательно выворачивала фразы, так умудрялась похвалить, что ее фразы звучали уже заранее комплиментом, вдохновляя нерадивого ученика, каковым я и был, что уж греха таить. Но главное ее достоинство заключалось, по моему мнению, в ее младшей дочери. Старшая тоже вполне удалась, но меньшая удалась особенно. Варя, Варенька, Варюша – это теплое имя как будто щемит меня, как будто теплое молоко разливается по груди. Мне до сих пор кажется, что она пробегает перед моими глазами, вместе с сестрой – две маленькие девочки в беленьких платьях. Я захожу в мамин кабинет, а они убегают куда-то в даль коридора, в темноту, и звонко катится по пустоте их смех, как перекати-поле.