Цыплухин пополз к ногам Ани.
– Фу! – сказала она. – А ведь крутой какой был, ни взять, ни вынести! Да не надо, брось! – вдруг переменила она тон, когда Георгий ткнулся ей губами в туфлю. – Прекрати, слышишь? Довольно! Отпусти его! – обратилась она к Апанасову.
Но тот стоял, будто что-то обдумывая.
– А в дела взрослых ты не суйся, девочка, – наконец произнес он. – Дяди сами поймут, как им быть. Ты скажи мне, крошка, – обратился он снова к Цыплухину, – ты как давно к гэбэ пристрастился? Я ведь отчего спрашиваю – забавно ведь вышло, правда забавно! Прямо как в комическом цирке! Ты с кем еще кроме этого клоуна живолупого говорил? Ну, ящерица! Не зли меня!
– Ни с кем, – прошелестел Георгий. – С ним только, с ним одним…
– Ну ладно, не велика, конечно, потеря, однако же ты и не знаешь ничего. Тебя, впрочем, незнание не оправдывает. Вот тут Вьюн давеча предлагал с тебя сцедить красного, чтобы помнил, порядком так выжать. Любит он это дело, до отчаяния любит. А мне вот сентиментально это, в ванне тебя полоскать. Не хочу… Оно бы, конечно, полезно, но все-таки ты мне симпатичен, Жорж, несмотря на всю подлость твою. Вот такая у меня душа застенчивая, кого полюблю, того уж и пальцем не трону, хоть бы тот и сотворил что несусветное. Ведь в твоем гадком положении есть одно смягчающее, правда, не дюже сильно, но все же смягчающее обстоятельство. Этот, ну циркач, эта дурила в перьях, кукла – ведь он тебя развел, за полпальца, а ты и не услышал. Он же городской шут, этот твой Живолуп, брехун, авантюрист, Остап Бендер… Он везде, где появляется, новую историю рассказывает. Мне недавно предлагал устроить на работу принца Свазиленда, сулил миллионы. Представляется обычно как профессор технического университета, но ведь он и не профессор даже, так, преподаватель обычный, историю КПСС вел! И никогда он гэбэшником не был, он сочиняет, и что во внешней разведке был, и что вроде генерал подпольный… Он ко мне приперся вчера такой расфуфыренный, прямо с порога заявил, что я у него под ногтем. Я, разумеется, не возражал. Любопытно ведь стало до ужаса! На кухню привел, кофейком побаловал. И что ж ты думаешь? Он мне все рассказал, неторопливо конечно, часа три тянул быка за сиську, а все ж рассказал. Сидим мы с ним, курим, на звонки в дверь не отвечаем, и он уж думает, что все, купил меня своим дешевым манером, грозится, а у самого кукиш с маслом в кармане, его же метод действует только на слаборазвитые организмы. Дошло до того, что он мне кличку придумал – Театрал. У тебя ведь тоже погоняло было, Жоржик? Не скромничай…
– Было, – глухо подтвердил Цыплухин.
– Да не расстраивайся, этот хлыщ многих в городе обаял, есть у него что-то якобы демоническое во взгляде… Так вот все, я раскис, он меня уже как марионетку тянет во все стороны, а я поддаюсь. Задания мне сочинил… И тут я возьми и спроси: а что же насчет денег? «Каких денег?» – подивился он. Ну, бабло, говорю, когда подтянешь? Как он раздухарился! Ты у меня, щенок, кричит, за сухарь будешь бегать, я тебя держу за причинное место, ты теперь червь, а я хозяин, захочу раздавлю, какие деньги тебе, когда светят дальние расстояния не в один год, куда ж ты денешься?
А раз нет денег, говорю, то и пошел вон. Он сперва так опешил, глядит, моргает, чувствую, ругаться хочет, а слова застряли будто. Не ожидал он такого, все вроде так гладко шло, а теперь и понять не может… Ну тут я достаю молоток для отбивки мяса, вон он, на гвоздике висит, и говорю: «Ну раз бабла нет, а время я на тебя потратил, на ничтожные речи твои, теперь расплатишься подлой шкурой, выбью тебя, как отбивную…» А ссыкун оказался! Со стула его будто сдунуло. Метнулся через коридор, как укушенный, насилу догнал. А ты неужели думал, что он правда чекист? – нагнулся он к Цыплухину, который слушал, затихнув. – Неужто не учуял подвох в его баснях? Хотя он ровно все излагает, не придерешься. Вдохновенно так. Говорят, сумасшедшие, когда хотят скрыть свой недуг, так умеют врать, так натурально, что не поверить им нельзя. И он на такой же манер – врет без единой запинки. Уникальный, с одной стороны, человек… А с другой, как под лупой посмотришь – вошь! Поганая и нечистая! Догнал я его, словом, в коридорчике. Душно там было, окна заперты весь день. Вломил ему, куда попал, не помню, слышу, он с замком возится, только еще раз замахнулся – дверь распахнулась, он туда бегом, в проем. А тут Вьюн как раз – чуть его не опрокинул, и по лестнице как сиганул, я ему только пендель отвесить успел, для ровной скорости. Эх! Не переживай, Жоржик, и за тебя отомстил! И ведь что поразительно, дурында старая, он ведь и правда был уверен, что меня шантажировать сможет! И угрозы у него такие потешные, я от смеха чуть в сервант не залез! Ты, говорит, пожалеешь, что эти самые предложения сотрудничать отверг, они нам взаимовыгодны были, а теперь я тебе слово даю – вот тут-то и самый смех! – что доложу в контору, и тебя примут, и соленая у тебя жизнь станет в самое ближайшее время. Ты представляешь, такую пакость несет! Будто я сопливый какой, из-под забора… Так что не переживай, Жорж, знатный я ему пендель отвесил на лестничной клетке, вдогон, так сказать, в полет, птица-то он высокая!
Тут уж не удержался, подсмеялся и Вьюн.
– Я корки видел, – угрюмо сказал Цыплухин. – Он и правда чекист…
– Дура он липовая, – ответил Апанасов. – А ты где отыскался только такой вялый, ни за копейку тебя купил, приобрел даром. Еще бы если умный человек тебя выловил, а то этот пустобрех. Ладно, это дело сугубо твое личное, но оно стало и общественным, когда ты нас сдал. Так что теперь мы тебя судить будем, честным революционным судом. Нас тут как раз трое, я, Вьюн, Анька. Прямо анекдот, честное! А ведь я и правда Василий, только Петрович! – захохотал он.
Вьюн тоже слегка подхихикал, но и хихикал он как-то мрачно и торжественно.
– Все это смех, конечно, – продолжил Апанасов, переждав немного. – Но что-то с тобой, Жоржик, надо сделать, чтобы ты больше не трепал, чтобы остерегался. Чтобы такое сделать с тобой? Вот товарищ Вьюн предлагал простонародно тебе кишки выпустить, вот в этой самой ванной. Метод, надо признать, действенный. Но вот что-то претит мне этот метод, сам не пойму. Видно, нравишься ты мне, Жоржик, как человека уважаю. Ну, что скажете? Отпустим или оставим?
– Пусти его, – сказала из дверей Аня. Она стояла, скрестив руки на груди, наблюдая сцену. Ее обида прошла, а то, что развивалось дальше, ей вовсе не нравилось. Настроение у Апанасова колебалось, как парус под ветром. Вьюн же был тверд в своих намерениях. Еще до прихода Георгия он несколько раз повторял, что нельзя выпускать такую птицу на волю, что расщебечет она их секреты… Но Апанасов сказал: «Не трогать», и Вьюн подчинился. Он был в какой-то странной зависимости от Апанасова, подчинялся ему во всем. И зависимость эта была не материальная, а лишь духовная, Апанасов высился над ним, как глыба над мелким камнем. Все знали, что у Вьюна темное не только прошлое, но и настоящее, что он ходит с ножом, что раздевает людей на тропинках обширного Центрального парка… Поговаривали, что и кровь на нем есть, на этих сухощавых руках, которые никогда не были в бездействии и всегда что-то теребили. Но Апанасова он слушался фанатически, служил ему, ждал вслед за ним революции, отдавал всего себя этому смутному, но истинному делу. И служа этому делу, он был уверен, что Цыплухин лишнее звено, случайно попавшее в их спаянную цепь, которое необходимо устранить, выкинуть, чтобы не дать слабины. Он и раньше, этот мозглявый червячок, компьютерная душа, не больно нравился Вьюну. А как узнал, что тот продал их, продал хоть и впустую, но все же – Апанасову пришлось рассказать, зачем явился к нему фальшивый чекист и за что спущен с лестницы, Вьюн немедленно предложил заманить предателя, чикнуть лезвием по горлу, закатать в ковер и вышвырнуть в реку где-нибудь на безлюдном мосту. Но Апанасов стал крепко, несколько раз повторил, что «в его квартире кровь не прольется», долго убеждал Вьюна и все-таки убедил, что если пропадет Цыплухин, то эта карта будет у Живолупа, он с нее ударит, снова придет с шантажом… Едва убедил. Апанасов, хоть и считался революционером, все-таки был интеллигентом и чурался крови, не хотел ее на своих обшлагах, не хотел прятать под сюртук измоченное в крови белье. А для Вьюна все шло естественным ходом, он так и мыслил себе грядущее – сведение счетов со всеми, кто теперь в силе, опрокинутое величие власть предержащих, к которым он явится на будущий день после бунта. И странным казалось, что выявленного предателя, вящего труса, который не устоял, оставил идею, теперь щадить. Но он подчинялся уму Апанасова, верил, что тот верно держит курс и обходит препятствия, и раз поверив, теперь верил слепо, хотя никому другому не удалось бы отговорить его в такой момент. И Цыплухин, не зная, по какой тонкой проволоке он ныне прошел, сидел на полу, уныло свесив голову, пока Апанасов не сказал ему:
