— Не знаю. Это трудно вообразить.

— Тогда представьте себе, что вы идете по улице и там дерутся два человека. Это в общем хорошие люди, но у них в руках ножи, и они могут друг друга прикончить. По глупости. Как вы поступите?

— Хорошие, но с ножами? Не знаю. Это плохой пример. Так не бывает.

— Бывает. Это хороший пример. Как вы поступите?

— Все равно, — сказал Воронов. — Никогда не был в таких ситуациях. Вероятно, постараюсь их помирить.

— Но если вы будете уверены, что вас никто не услышит? Если вы будете знать, что вас отшвырнут в сторону, возможно, даже пырнут ножом и, избавившись от вас, продолжат драку? Что вы сделаете, зная это?

— Начинаю вас понимать. — Воронов задумался. — Только вряд ли мне обязательно самому браться за нож. Можно ударить одного из них по лицу и убежать.

— Они продолжат драку.

— Хорошо, не буду убегать. Но нож я в ход не пущу. Я буду драться кулаками.

— Вас убьют.

— Что делать. Мир требует жертв. Если это единственный выход…

— Вас убьют слишком быстро, — сказал Белостоков. — Вас убьют сразу же, не успев забыть о собственной ссоре. Вас убьют и продолжат драку.

— Хорошо, — сказал Воронов. — Я поступлю по-другому. Я не полезу в драку, я буду издали осыпать обоих грязными оскорблениями.

— Тогда к вам привыкнут, — сказал Белостоков. — К вам привыкнут и продолжат драку. Поймут, что вы не представляете опасности.

— Что же мне делать?

— Вы должны драться с ними не на жизнь, а на смерть. Так, чтобы они обо всем забыли и объединились. Не на время, а насовсем. Когда они объединятся насовсем, вы можете уйти.

— Откуда я узнаю, что они объединились насовсем?

— Это надо почувствовать. Сделать это нетрудно, если у вас есть опыт.

Последовала пауза.

— Хорошую картину вы нарисовали, командир, — нарушил молчание Рыжкин. — По-вашему, они только и делают, что воюют со всеми разобщенными народами Галактики. Представляю, что будет, когда один из таких народов найдет их где-нибудь в космосе…

Он запнулся. В рубке повисла неустойчивая тишина.

— Ладно, — сказал потом Воронов. — У каждого народа свои мозги, так что не в этом дело. Гипотеза командира логична. Но где гарантия, что она справедлива?

— Никаких гарантий у меня нет. Все это только предположение.

— Но вы понимаете, что в противном случае наш долг — атаковать их?

— Понимаю, — сказал Белостоков. — Впрочем, теперь мне уже кажется, что другого пути нет.

…Их было мало, до обидного мало, почти никого не осталось, и они смотрели сейчас из кормового эллипсоида назад, в бархатистую тьму.

«Погоня, — думал первый. — Трудно было предположить, что за нами пошлют погоню. Значит, они все-таки заметили направление, в котором мы уходили, и поняли, зачем мы сюда уходим. Хорошо, что мы направились сначала сюда, а не сразу домой. Они сейчас очень сильны. И они так точно все рассчитали. Если бы они опоздали на самую малость, мы бы миновали пульсар, и они бы нас не нашли. Придется на всякий случай слегка изменить курс, чтобы свернуть к другому поворотному пункту. Совсем не обязательно им знать, откуда мы прилетели…»

«Наверное, это было для них неожиданностью, — думал второй, — но они оправились очень быстро. И — погоня. Погоня, когда прошло уже столько времени, что все стало казаться сном. Были и сны, но действительность была хуже. Вот она, ваша экспериментальная история. Сначала вы предполагали, что всякий контакт — это праздник, но даже потом, когда поняли, что это не так, вы видели главную трудность в принципе, который гласил, что каждая цивилизация должна идти по собственному пути, подчиняясь только естественным факторам. Поэтому вы видели главную трудность в необходимости невмешательства, в невозможности наказать зло. И вы не могли предвидеть, что настанет время, когда вам придется стать одним из естественных факторов, надев для этого маску агрессоров, потому что другого пути нет. И вам придется стрелять — не только в носителей зла, а во всех подряд, потому что вы стали природным фактором и должны следовать законам природы, главный из которых состоит в том, что она слепа и не отличает добра от зла. И вам придется стрелять, заглушив в себе разум, задушив эмоции, ибо вы должны быть слепы, как игральная кость, и только в этом случае вы не обречены на неудачу…»

«Все это так, — думал третий, — но я буду стрелять не только поэтому. Там остались наши товарищи и все остальное, наше прошлое и наше будущее тоже осталось там, потому что прошлое никогда не уходит. И еще я буду стрелять, потому что я ее ненавижу, эту цивилизацию, ради которой приходится идти на такие крайние меры и которая даже после этого не может поумнеть, и если объединяется, так ничего и не поняв, то не находит ничего лучшего, как выслать корабль в погоню за нами. Ничего, мы ему покажем, этому кораблю…»

Они смотрели назад, готовясь к последнему бою.

ЧЕЛОВЕК. Тому, кто первым додумался делать разумные бомбы, я бы поставил памятник. И на нем надпись: «Плевать сюда».

Это ведь надо догадаться — снабдить бомбы человеческими мозгами! Но даже не в умнике этом дело, а в тех, кто его послушал, кто сказал, да, черт возьми, это то, что нам нужно, в тех, кто дал деньги, заводы, лаборатории, в тех, кто высчитывал по формулам, сколько миллионов живой силы прихлопнет такая бомба.

Нет, я понимаю, на войне некогда разбираться: этично там, неэтично; здесь кто кого, здесь и бомбе надо соображать на высшем уровне, быстро и четко. Найти цель, самую уязвимую, чтобы наверняка, притаиться, переждать, выждать момент. И взорваться. Без этого никуда. Такая война.

Но бомба и разум!

А войны все не было, бомбы лежали на складах в специальных люльках и ждали своего часа. Разум — не компьютер, его совсем выключать нельзя, разве что приглушить на время. Это ведь память, а нет памяти — и никакого разума нет. Они, наверное, думали, переговаривались, слушали радио, набирали информацию. В апреле, когда был подписан договор о полном разоружении, о них вспомнили. И решили списать. Тогда-то все и началось.

БОМБА. Когда нам отказали во взрыве, пришла тоска. Мы не знали, что он такое. Мы только мечтали о нем. Он горячий и большой. Он ярко-черного цвета. Он бесшумен. Кто-то из нас высчитал, что мы будем жить еще долю секунды после того, как превратимся во взрыв. Пока все не перемешалось, пока сохранилась структура. Миллисекунда, может быть, даже несколько микросекунд. Освобождение всех таящихся сил. Взрыв. Могучий, яркий, мгновенный.

С нашим мозгом на Земле трудно. Все земное чересчур медленно. От одного события до другого проходит вечность. Мы слишком быстро думаем. В бою такая скорость мысли нужна, но в другое время это только мешает. Мы очень много запоминаем ненужного. Мы забывчивы. Мы не можем строить далеких планов.

Мы знали: нас уничтожат.

И однажды в зал вошел незнакомый человек. Он не поздоровался, не заговорил с нами как это делали солдаты охраны и уборщики. Он включил свет и подошел к пульту. Все люди очень похожи, но этого мы запомнили. Серое лицо, сосредоточенные глаза, постоянная оглядка на счетчик. Он был новичок: они боятся радиации.

При полном свете, которым нас нечасто баловали, мы увидели блики на наших телах. Мы тихо покачивались в люльках, и блики переползали с места на место.

С неожиданным лязгом открылась дверь, в зал мягко вкатилась вывозная тележка и стала под бомбой номер семь. Мы звали ее по-другому, трудно перевести ее имя.

Человек прошелся по кнопкам пульта и седьмая стала спускаться. Я на всю жизнь запомню этого человека.

— Что делать? — сказала Седьмая. — Меня убьют. Я не хочу.

— Нас всех уничтожат!

— Я не хочу!