Исходным догматом историософии Гитлера является мысль о единственности значения арийцев в истории человечества, от которых мы имеем «человеческую цивилизацию, произведения искусства, науки и техники», все это «почти исключительно есть плод творческой деятельности арийцев». (200). Здесь молчаливо отрицается всякое участие и значение в истории человечества Ветхого Завета (что уже открыто и воинствующе утверждается в антисемитизме позднейшем). Этому характеру арийства противопоставляется «еврей, представляющий собою наиболее поразительный контраст арийству» (270), что и прослеживается, можно сказать, по всей линии.

Автор Mein Kampf останавливается перед фактом сохраняемости еврейского народа в истории, который он связывает с его особым инстинктом самосохранения, причем интеллектуальные способности его все усиливались в течение тысячелетий (270), хотя он и не имел собственной цивилизации. Но ему не свойствен идеализм и воля к жертвенности. Он руководится чистым эгоизмом. Поэтому иудейское государство не имеет природных границ, как не имеет и собственной цивилизации. Он усвояет чужие цивилизации, как копиист, их деформируя при этом при содействии еврейской прессы. Весь прогресс человечества совершается не через него, но вопреки ему. Живя в чужих государствах, он составлял в них свое собственное, под маской «религиозного общества», как паразит других народов. Евреям свойственен их расовый, но отнюдь не религиозный характер, последний чужд им как лишенным идеализма. (275). Эти черты иудейства Гитлер прослеживает и старается подтвердить на его истории (277-295), кончая большевистской тиранией. Все эти антисемитские соображения имеют целью отрицательно привести к созданию гранитной базы, к образованию «Германского государства немецкой нации». (296). Эти общие соображения практического политика получают у Розенберга более антирелигиозный и зловещий характер. Здесь антисемитизм доводится до конца, именно до полного отрицания Ветхого Завета и его религиозной ценности, к чему, в свою очередь, присоединяется и ряд экскурсов (по-своему даже убедительных) относительно морального вырождения, конечно, частичного, иудаизма в Талмуде. Центральным здесь является своеобразное истолкование самой «расы» избранного народа, а в связи с этим его судеб в истории. Розенберг применяет к еврейству выражение Gegenrasse (462), как противоположность германской расе. Этой паразитической переоценке творческой жизни соответствует, что паразит также имеет свой «миф», миф избранничества. Это звучит насмешкой, что Бог именно эту нацию избрал в качестве Своей любимой. Но так как образ Божий сотворен человеком, то становится понятным, что этот «Бог» среди всех других избрал именно этот народ. (452). Для евреев даже благоприятно, что отсутствие у них изобразительных способностей воспрепятствовало им изобразить телесно этого «Бога». (462). «Еврейский паразитизм, как сложная величина, выводится здесь также из иудейского мифа об обещанном Богом Ягве праведном мировом господстве». (463 и т. д., и т. д.). Здесь антисемитизм принимает уже характер религиозного кощунства против Ветхого Завета, а постольку и Нового.

В современном расизме нация, как некая душевно-мистическая реальность, своим «мифом» определяет свой тип, – извне и изнутри, – и она есть высшая единственная ценность и критерий истины и добра. Это учение утверждается в общем контексте натурализма, каковым, несомненно, является философия расизма. Последний с одинаковой энергией протестует против универсализма не только христианского, но и гуманистического, как против индивидуализма: между отдельной личностью и человечеством, как их совокупностью, стоит раса, она есть реальность, как определяющая душевно-телесная организация. В этом ее определении выключается начало духовности, для которой и вообще не находится места в расистской антропологии. Место духа здесь занимает кровь, во всей многосмысленности понятия: «миф крови». Эта черта заставляет отнести расизм к типу языческого натурализма, предоставляющего действовать инстинктам, и его фоном является своеобразный демонизм, который питается чувством гордости, или «чести», и в свою очередь питает их. В этом смысле расизм есть психологизм, как порождение исторических настроений в известной их фактической напряженности. Если еще недавно он питался чувством национального унижения после поражения, то теперь он, конечно, вдохновляется военными успехами, их упоением, однако не имея для себя иного, более глубокого содержания. Волна эта, сейчас поднявшаяся до небывалой высоты, способна и снова опуститься при других, изменившихся условиях и даже на это заранее обречена. Расизм есть пафос завоевания мира, философия насильничества и солдатчины. Это кощунственно пародируется иногда через применение символа Михаила Архангела и увенчивается нехристианской свастикой. При этом вскрывается некое противоречие и непоследовательность, присущие расизму: хотя принципиально существование расы допускается не только в единственном, но и во множественном числе, однако фактически существует лишь одна раса, достойная бытия, именно германская. Душевно-телесный характер расы является не столько человеческим, сколько животно-биологическим, хотя и человекообразным. Определение расы в доктрине расизма поэтому удивительно соответствует тем образам, в которых сменяющиеся расы и царства изображаются в ветхозаветном апокалипсисе прор. Даниила и новозаветном св. Иоанна.

Субстратом расы, как многоединства, для расизма является кровь. Основное учение именно Ветхого Завета о том, что в крови душа животных (почему и возбраняется ее вкушение), в известном смысле созвучно идее расизма. Раса мыслится не просто как коллектив, но как некая биологическая сущность, имманентная роду. «Человечество, вселенская церковь и отрешенное от святой крови, самогосподствующее я для нас более не суть собственно ценности, но порождения абстракции». (Роз. 22). «Новая, обильная взаимными связями, красочная картина истории земли и человечества ныне должна быть раскрыта, если только мы благоговейно признали, что взаимоотношение между кровью и окружающим миром, между кровью и кровью представляет для нас последнее доступное нам явление, за которым нам уже далее не дано искать и исследовать». (23). Если кровь есть в этом смысле абсолют, как последняя основа расы, за которою уже нечего искать, то «душа означает расу, видимую изнутри, а раса внешнюю сторону души». (2). «Жизнь расы, народа не есть логически развивающаяся философия, и не развивающийся закономерно факт, но образование мистического синтеза». (117). «Каждая раса имеет свою душу, каждая душа свою расу, с ее собственной внутренней и внешней архитектоникой». (116). Этим определяется и национальная культура: «она есть сознательное выявление вегетативно-витального (начала) в расе». (140). Постольку и «самая сильная личность уже не ищет ныне личности, но типа… Изживание же типа есть рождение познания мифа всей нашей истории: рождение северной расы и внутреннее опознание ее высших ценностей, как руководящей звезды всего нашего бытия». (531). Логика расизма постулирует расовый «плюрализм», но его биология и психология, вместе с практической политикой, зовет и ведет его к гегемонии одной лишь, именно «североевропейской», т. е. немецкой расы, пангерманизму, становящемуся поэтому уже мировою опасностью. Однако, мы рассматриваем здесь вопрос не в плоскости практической политики, но идеологии. В расизме, как доктрине определенно не-христианской и даже антихристианской, естественно отсутствует целый ряд черт и проблем, которые связаны именно с христианской религией, и, наоборот, наличествуют черты, с нею несовместимые. Попытаемся сначала выяснить христианское учение о нации и затем с ним сопоставить доктрину расизма. Знает ли христианство начало расы, нации или крови, и если да, та в каких пределах. Ветхий Завет считается с фактом существования наций как самоутверждающихся многоединств. В этом отношении он не отличается от общечеловеческого самосознания, даже и языческого: человечество дает место внутри себя разным и многим языкам или нациям, таков непосредственный самоочевидный факт, который раскрывается в национальной жизни: в религии, поскольку народы имеют своих богов и свою веру, в культурном творчестве, в социальной и политической жизни. Подлинно существует некий мистический субстрат национального многоединства, не только как внешний факт наследственности, преемственности и связи, но и как внутренняя его первооснова и сила. Нации различаются количественно и качественно, по силе и своим судьбам. При этом они отнюдь не представляют собой замкнутого единства, напротив, между ними все время происходит эндосмос и экзосмос, смешение кровей и культур. Самосознание изначального единства человеческого рода, предшествующее, так сказать, «вавилонскому смешению языков», выражается скорее недостаточно, хотя и все время ищет себя. Но в самом язычестве и нет надлежащего духовного основания для идеи единого всечеловечества, поверх многонародности, в себя его включающего и обобщающего. Его постулат и искание появляется в более позднем самосознании язычества, в его философии, каковою в данном случае является стоицизм с его разновидностями в истории античного гуманизма.