Югринов взошел на крыльцо и поднял руку, чтобы постучать в дверь.
— Входи, Яков, — раздался из глубины голос хозяина.
В углу топилась каменка. Фёдор Николаевич сидел на топчане, рядом, на столике, сделанном из широкого пня, лежала толстая книга. Такая вот фигура. «Только так и надо жить», — мелькнуло в голове Инспектора. Он приставил ружье к стене и стащил с плеч брезентовую куртку, с ног — сапоги.
— Что, кто-то перевел часы на кордоне? — произнес старик вместо приветствия.
— Откуда вы знаете? — удивился Югринов.
Он прошел к деревянной лавке, стоявшей у стены, сел поближе к огню каменки. Он смотрел на Фёдора Николаевича, но, казалось, ничего не ждал от него, будто ответа не могло быть вообще.
— Проживи в тайге сорок лет — и ты будешь знать, сможешь предугадывать, — ласково усмехнулся старик. — Начнешь чувствовать пространство и сдвигать время. Читал «Письма о слепых в назидание зрячим» Дени Дидро? Нет? У тебя еще есть возможность… На самом деле Бог создан по подобию человека, а не наоборот. Что смертный захочет, то и сделает, а не сделал — значит, не захотел. Значит, не стал представителем Господа Бога на нашей земле.
Югринов вытянул ноги и откинулся головой к стене — устал все-таки. Фёдор Николаевич тихонько поднялся, прошел к столу и насыпал в фарфоровый чайник сухую заварку: листья смородины, золотистый зверобой, белый цветок таволги, синий — вероники, фиолетовый — бодяги луговой.
— Сорок лет — это жизнь. Я вас правильно понял, Фёдор Николаевич?
— Правильно, — услышал он далекий ответ и журчание кипятка. — Например, я за три дня узнал о том, что сегодня пойдет дождь. Как я узнал? Ель стала стройной и острой, потому что ветви опустились вниз. Это клетки дерева реагируют на влажность воздуха и разницу давления. Послезавтра она распушится, разойдется в стороны — значит, можно будет выходить на охоту. Вообще, в жизни надо быть очень и очень внимательным, наблюдательным. Чтобы не закончить ее раньше времени. Оставленные в печи красные угли с голубоватым пламенем могут обернуться угаром и смертью не одного человека. Это ты знаешь. Помнишь и то, что шпонку у мотора реальней всего сорвать на перекате, где мелко.
— А там было плёсо, Свинимское, — дошел до Югринова смысл сказанного.
— Ты все делал сам! Я только попросил тебя свернуть левее, ближе к берегу, там, в одном месте под водой, завис старый топляк. Но это все ерунда. Люди вообще имеют невероятные возможности — например, читать Пушкина или Достоевского, писать поэмы и романы, изучать астрономию, звездное небо, генетику… Любой человек может стать богом, но согласными на это оказываются только единицы. Остальные потом, перед смертью, начинают плакаться, жаловаться, обвинять. А кого, Господи?
— Наверно, такими богами могут стать «травоядные», — кивнул головой Югринов так, как будто старик мог не заметить его плотоядной усмешки.
— Нет, эти люди никогда не смогут достичь пределов, — покачал головой Фёдор Николаевич, — выморочная идея, без личной крови, пожизненная инфантильность. Пройдет с десяток лет, и они все станут преподавателями, руководителями средней руки, менеджерами, бригадирами…
Старик показал пальцем в сторону транзисторного радиоприемника, стоявшего на дощатой полке.
— Геолог один в подарок оставил — Игорь Попов. Сегодня «травоядные» находятся не на своем месте, поэтому доставляют таежным людям лишние хлопоты. Кроме того, как я понимаю, директор заповедника использовал их в качестве провокаторов в той войне, которую вел с местным населением. Да, вайские называют «травоядных» «одуванчиками»! Кстати, очень точный образ: дунь — и ничего не останется. Но могут спровоцировать агрессию человека, у которого дома сидят голодные дети. Сам Идрисов тоже был провокатором.
— Вы уже знаете, что был? — открыл глаза Инспектор.
— Слышал выстрелы — двадцать восьмого калибра, кажется.
С чего бы это? Югринову показалось, что сидящий напротив старик — ожившее дерево, кедр, рубленый Илюша, неожиданно шагнувший вперед, оборотившийся человеком. Югринов прямо-таки отслеживал безукоризненные движения старика.
— Это был один из тех сумасшедших, отягощенных безудержным тщеславием. Из домов сталинской архитектуры выходили выродки, путавшие честолюбие и тщеславие, а из черных бараков — пацаны с ущербной психикой, порожденной нищетой и завистью. Пролетарии интеллекта, мальчики, которые с детства мечтали пожрать — за любой счет.
Идрисов — обыкновенный агрессор, оккупант, решивший создать свое государство там, где люди уже жили тысячи лет. Алмазы, золото, цитрины, вольфрам, соболя, лосятина, хариус — все это помутило слабый рассудок. Специально подбирал себе таких людей, неуравновешенных, «травоядных», с комплексом неполноценности. Поэтому тебе пришлось уйти, а Василию — убить его. Многие хотели, чтобы он сдох.
Яков с благодарностью принял из рук старика старую керамическую кружку с травяным чаем и снова прикрыл глаза.
— А почему Гитлера никто не пристрелил? Миллионы посылали ему проклятия!
— Потому, почему и Сталина — никто, — улыбнулся старик. — Миллионы ненавидели, а миллионы — любили, даже обожали, жизни готовы были отдать за своих вождей. Охраняли! До поры до времени, конечно, пока в очередной раз не поумнели.
— А может, потому, что Сталин был гений — так говорят? — возразил Инспектор.
— Конечно, гений, — согласился старик, — только гениальный ум способен раздавить миллионы, превратить в говно так, чтобы они ему за это были благодарны.
— Но ведь гений и злодейство несовместны?
— Правильно, значит, речь идет не о гениальности бандита, а о безмозглости народа. Народа, покинутого мной — не могу жить в бараке, с рабами. Есть такой класс людей — сдвинутые: президенты, министры, чиновники, политики, бизнесмены, генералы и другие уроды, установившие на земном шаре свои нормы, стереотипы, трафареты, понятия, ценности, законы, акты, рецепты, программы, песни, стихи, музыку, кино… Нормальным людям жить в этом желтом доме невозможно, поэтому они бегут, а чаще — гибнут. Сопротивляться способны очень и очень немногие. Единицы. В тридцатом году здесь, в четвертом отделении СЛОНа — Соловецких лагерей особого назначения, сидел Варлам Шаламов. Мы встречались с ним позднее, на берегу Охотского моря. Интересную он мне фразу сказал: «Я имел возможность почувствовать всей шкурой, всей душой, что одиночество — это оптимальное состояние человека».
— Да, я встречал эту мысль в его антиромане «Вишера», там он пишет: «Идеальная цифра — единица. Помощь единице оказывает Бог, идея, вера».
— В России ввели мораторий на смертную казнь.
— От слова «мор», — кивнул головой Югринов. — Столько людей мрет ежедневно, что нет смысла в официальном расстреле — они перешли на самообслуживание, приговаривая друг друга. Это и есть распад империи.
— Вот именно. Но Василий Зеленин вернулся к военному варианту публичного расстрела. Потому что в стране идет гражданская война.
— Но почему «публичного»? — не сразу понял Югринов.
— Потому что он сделал это на глазах начальника охраны, который уже через неделю его предаст.
— Догадываетесь или знаете? — опешил Инспектор, задержав руку у кружки на дощатом столе.
— Это называется жизненным опытом, молодой человек, — хитровато усмехнулся старик. — Я знаю, что Идрисов один по тайге не ходил, что у него появился новый начальник охраны, которого надо ввести в курс дела. Правильно? А самое главное — Василий безвинного не тронет.
— Через неделю, говорите. Страна предателей. Война шла здесь всегда — угры, тюрки, русские… Я читал, первые славяне появились здесь в XIII веке — новгородские ушкуйники, православные.
— А ты знаешь, кто такие православные?
— Нет, не слышал.
— Это те самые люди, которые сожгли протопопа Аввакума, писателя.
— Понятно, — протянул Инспектор, закидывая голову, чтобы размять затекшую шею. — Вы знаете, Гаевская, жена Василия, рассказывала, будто Идрисов претендовал на родство с Чингизом Айтматовым, знаменитым киргизским писателем.
