Председатель совета, молодой юрист, известный демократическими взглядами, тотчас принял меня.

— На Вишере появилась идея проведения бессрочной забастовки, — сказал я демократу.

— Я вообще против забастовки как метода борьбы, — быстро ответил Соколов.

— Понятно, — кивнул я, стараясь скрыть удивление. — Владимир Николаевич, а скажите, как вы относитесь к балету «Лебединое озеро»? Вы признаете его легитимность?

— Не понял… А! — улыбнулся он озабоченно.

Я внимательно разглядывал аккуратный светло-серый костюм председателя и ждал, когда он проявит свою безукоризненную гражданскую позицию. Но товарищ Соколов не торопился что-либо проявлять. Он думал. Ну а я молчал. Вообще, это было не молчание, даже не балет Чайковского, а какой-то пермский звериный стиль, медная бляха-муха, немыслимая свобода интерпретации.

— Вы знаете, — наконец-то начал он, — вчера, 19 августа, в Березниках собрались руководители северных районов области — Красновишерского, Чердынского, Соликамского, Усольского, города Березники. И пришли к выводу, что необходима правовая оценка факта, которую должен дать Верховный совет республики. В адрес Верховного Совета СССР была отправлена телеграмма с требованием немедленного проведения съезда Советов. А до того решено было ничего не предпринимать.

— Я спрашиваю не об этом. Как вы сами относитесь к Чайковскому?

— Я — никак, — быстро ответил он. — Я юрист, мне нужна правовая оценка событий. Наше государство нельзя назвать правовым — законы нарушаются сверху донизу. И последнее событие тому пример!

— Да я не об этом, я о том, как человек по фамилии Соколов относится к перевороту в Москве.

— Я не человек, я юрист… — начал было говорить председатель, но, видимо, понял, что сморозил немыслимое.

«Господи, пощади нас!» — взмолился я и встал, закрывая блокнот.

— Всего хорошего, — попрощался я и вышел на свет божий. Оглянулся вокруг, прикидывая, что можно сделать еще, — и вспомнил о коммунистах. И чего это вдруг?

В новом здании райкома партии было пусто, будто в заброшенном самарском бункере Сталина. Я поднялся на второй этаж, дошел до приемной и не встретил ни одного большевика, не говоря о нормальных людях. Неужели в суровый час испытаний большевики не встали на защиту родной партии? Члены не встали. Партия импотентов не только не смогла проявить свою власть, но и просто взять ее в руки — не смогла. Взять в руки и хотя бы немного подержать.

Без пятнадцати восемь — поматросим и бросим: в приемной у зеркала стояла какая-то морковка, высокая, семиколенная, и мазала губы так щедро, будто голенища капитанских сапог. И грудь — суперобложка, а на ней еще одна золотая цепь рифмованных ассоциаций: дивная дива, две бутылки пива и три презерватива. Но политическая обстановка в стране была столь серьезной, что я не стал более тратить время на ознакомительную экскурсию. Правда, мне в голову пришла мысль о том, что красота не главное, главное — фигура.

— Корреспондент из Перми, — представился я, раскрывая удостоверение.

— Подождите, пожалуйста, — ответила она и зашла в кабинет шефа. Через три секунды вышла: — Проходите.

В кабинете первого секретаря было чисто, светло и бесконечно одиноко. Будто в монгольской пустыне Гоби. Та же самая история: звук у телевизора выключен, а на столе стоит транзисторный приемник. Поздоровались. Я протянул визитку.

— Вы знаете, на какой волне работает радиостанция Белого дома? — печально как-то спросил секретарь.

— Нет, — искренне ответил я, поскольку мы шарили в эфире наугад, прослушивая все, что удавалось найти.

— Тогда записывайте.

Конечно, я задал ему несколько обязательных вопросов. И запомнил все ответы будто один: «Мы читали про времена сталинские. А брежневские знаем сами — до сих пор стыдно… Так неужели снова? Пока не поздно, надо действовать… Даже собаки академика Павлова реагировали! Прежде всего необходимы выступления президента Горбачёва и Ельцина по телевидению…»

— Что вы будете делать, если завтра ГКЧП победит?

— Я заколочу райкомовские двери досками, крест-накрест, и снова уйду в тайгу. Я ведь по специальности геодезист — до недавнего времени возглавлял партию, геодезическую. Да, хорошее они времечко выбрали — страду! Нельзя допустить голода в стране.

Так получилось, что 20 августа 1991 года, в день краха величайшей в истории человечества империи, я разговаривал с молодым демократом и зрелым ренегатом. И так я сразу понял, что между ними нет никакой разницы — плюс-минус предательство. Такая вот, блин, Мойва, бобровая река…

Славка, что из нашего отдела, рассказывал, как чисто случайно проснулся в постели знакомой, которая сама ушла на работу и обещала отпроситься. Вдруг звук ключа, голова в двери — в комнату заглядывала мамаша подруги. Славка замер, а затем повернул голову к стулу, где лежали плавки, женщина — тоже… Дверь закрылась. «Вставайте! Одевайтесь!» Он встал, оделся. Вышел. «Сходите за пивом! Да тут надо бы шкаф подремонтировать…» Он сходил, подремонтировал. И только потом узнал, почему мамаша оказалась такой ласковой. Когда женщина зашла в прихожую, увидела мужской пиджак. Из кармана торчала сберегательная книжка. Она со страхом достала и торопливо просмотрела ее. Да, поэтому позднее стала приставать к дочери: выходи за него замуж — и всё. Он, дескать, богатый… Это в спешке она приняла «30.00 руб.» за тридцать тысяч. Так и с демократами: на поверку российские коммерсанты оказались комсомольцами.

Губошлепами они оказались. Им следовало прежде всего отменить сухой закон и напоить страну до такой степени, чтобы у всех сели батарейки, аккумуляторы и другие элементы питания, поддерживающие боеспособность национального сознания. Тогда этот ГКЧП по пути из чепка ни один человек не заметил бы. Ни на что не способны! А демократы — надо отдать должное молодым — так и сделали: полиэтиленовыми пакетами с «Кристаллом» вытравили у людей последний рассудок и наштамповали рабов безо всякого массового зомбирования. Обошлись без Анатолия Кашпировского.

О, наконец я вспомнил его — бывшего партийного секретаря, когда мы стояли на нагретой солнцем взлетной полосе. Остался только этот бетон. Маленькое здание и метеостанция были стерты с лица земли мощным юго-западным ветром. В пятидесятых годах, когда шло строительство вишерского аэродрома, мой отец возил сюда на самосвале песок откуда-то из-под Помянённого Камня. Я помню, как еще в шестидесятых над городом проходили мрачные, похожие на бомбардировщики, двухмоторные американские «дугласы», известные у нас как Ли-2. Ага, «негритенок мальчик Ли».

От машины в нашу сторону направился мужик в штормовке, который тоже приехал с нами. Точнее, это я приехал с ними. В руках он тащил какой-то пакет — как оказалось, с импортным пивом.

— Угощайтесь! — кивнул он на американские банки и приступил к делу первым.

Я без особого удовольствия глотал теплое пиво, исподтишка разглядывая лицо незнакомца — загорелое, мужественное, с аккуратной квадратной челюстью. Нет, это лицо вроде бы незнакомо мне.

— Юра, корреспондент «Пармских новостей», — представился я с расчетом на ответную вежливость.

— Виктор, — он пожал мне руку.

На этом наш разговор закончился. По обеим сторонам длинной бетонной полосы, будто в пустыне, лежали барханы желтого песка, за которыми начинался молодой сосновый лес. Вскоре где-то в бескрайнем небе раздался долгожданный звук, и мы повернули головы на юго-запад, пытаясь высмотреть летящую точку. И она проявилась из голубой воды — невероятно, что Ми-8 может выглядеть точкой в пространстве. В звуке работающих винтов послышались почти незаметные хлопки — машина начала сбрасывать обороты.

Через полтора часа лёта мы прошли Чувальский хребет, повернули направо и, сделав круг, зависли над каким-то болотом. Я посмотрел вниз: вертолет снижался над ворсистым ковром, похожим на трясину. И только потом я заметил четыре белых флажка, обозначавшие квадрат для посадки — похоже, там была притоплена бревенчатая стлань. Летчики осторожно посадили машину, и бывший секретарь с товарищем по рыбалке начали выбрасывать наружу многочисленные тюки. Все это напоминало десант: машина не вырубала винтов и через минуту мы уже поднялись в воздух над заповедной территорией.