Дос Пассосу также предстояло выступить в качестве посланника. Он вспоминал, что после прочтения зарисовок в первом сборнике «В наше время» «сразу же приписал [Хемингуэю] несомненный талант в умении обращаться с английским языком». Кроме того, он начал «восхвалять его за границей» и нашел собственный способ рекламировать Хемингуэя и его тексты.

«Я объяснял, что, строя свои крепкие короткие фразы по образцу телеграмм и Библии короля Якова, Хем станет первым великим создателем американского литературного стиля»[375].

Вдобавок на помощь поспешил Гарольд Леб. Если прежде он лишь беспокоился о том, «почему у Хема ничего не получается», как выражался он сам, то теперь ему наконец-то представился случай помочь другу[376]. И он принялся разрабатывать стратегию презентации Хемингуэя в своем издательстве «Boni & Liveright», а также готовиться представить его самому мистеру Ливрайту.

Знакомство получилось незабываемым.

Хорас Ливрайт был нетипичным издателем. Десятью годами ранее он буквально прорвался в замкнутый издательский мирок и с тех пор не переставал вызывать негодование коллег.

Ничто не предвещало, что он прославится на литературном поприще. Если главы других издательских домов могли похвастаться образованием, полученным в университетах «Лиги плюща», то Ливрайт покончил с тяготами официального обучения уже после средней школы. Подростком он зарабатывал себе на хлеб в пенсильванской брокерской конторе. Однако у него явно имелись грандиозные планы на будущее. Вскоре Ливрайт перебрался в Нью-Йорк и открыл магазин в колоннаде у старого отеля «Уолдорф-Астория», где платил посыльному, чтобы тот называл его «лордом Роузберри»[377]. Он написал оперу. Дело дошло до репетиций, но представление так и не состоялось. В двадцать пять лет Ливрайт основал «Pick-Quick Paper» – концерн по производству туалетной бумаги. Название для своей продукции он с гордостью выбрал сам. Лишь после трагического завершения истории этого предприятия Ливрайт обратил взор на более интеллектуальную бумажную продукцию[378].

Он как раз подумывал о новой компании, когда познакомился с Альбертом Бони. Тому принадлежал книжный магазин в Гринвич-Виллидж, но его мечтой было основать собственное издательство. Ливрайт вызвался стать партнером Бони, и в 1917 году они объявили о создании издательства «Boni & Liveright». Вскоре Бони вышел из дела, но в названии издательства его фамилия сохранилась[379]. Эту компанию нередко называли сумасшедшим домом, а о ее владельце другие издатели отзывались как о шарлатане, умеющем пустить пыль в глаза, наглом выскочке и бесцеремонном чужаке[380]. Свою чековую книжку Ливрайт держал на столе, рядом с бутылкой виски; в его приемной царила на редкость непринужденная атмосфера.

«Приходя к нему в издательство, вы часто видели, что в редакции полно хористок, – вспоминал Шервуд Андерсон. – Я не удивился, когда однажды какая-то женщина подскочила и ловким ударом сбила с меня шляпу»[381].

Вероятно, никто не удивился бы, узнав, что Ливрайт нанял хористок в качестве украшения редакции, но в действительности обычно они ждали прослушивания, поскольку этот разносторонний предприниматель также занимался театральными постановками. В приемной издательства танцовщицам, как и писателям, приходилось соседствовать с целой армией бутлегеров Ливрайта. В общем, местной атмосфере недоставало благолепия.

Компания «Boni & Liveright» быстро приобрела известность как неофициальный издатель богемы из Гринвич-Виллидж, и почти сразу «как острое зловоние стала вызывать отвращение респектабельных издательств», по выражению первого парижского приятеля Хемингуэя, Льюиса Галантьера[382]. «Boni & Liveright» представляли для традиционных издательств серьезную угрозу, ухитряясь мгновенно переманивать таланты: так, они в первый же год своей работы подписали контракт с литературным титаном Теодором Драйзером. Ливрайт также перехватил Шервуда Андерсона у Б. У. Хюбша, воспользовавшись в качестве приманки соблазнительным контрактом на пять лет и 100 долларами еженедельных выплат[383]. Эти приобретения свидетельствовали о том, что скандальный новичок настроен серьезно. Респектабельные издательства могли сколько угодно осуждать Ливрайта, однако не считаться с ним было нельзя.

Подобно многим другим издателям, Хорас Ливрайт приступил к поискам талантов среди экспатов Монпарнаса. Один из бывших вице-президентов издательства, Леон Флейшман, переселился в Париж с поручением искать среди рукописей подходящие для американского рынка. Гарольд Леб и Флейшман знали друг друга еще по Нью-Йорку, и теперь, когда Хемингуэй завершил работу над рукописью сборника «В наше время», Леб устроил ему аудиенцию у Флейшмана.

Предстоящая встреча тревожила Китти Кэннелл. Она опасалась, что Хемингуэй склонен к антисемитизму и может устроить безобразную сцену в присутствии Флейшмана и его жены Хэлен[384]. Так она и сказала Лебу. Тот лишь отмахнулся.

«В то время я пропускал мимо ушей сплетни, ходившие в Латинском квартале насчет вспыльчивости Хема, – рассказывал он. – Я знал, что люди преувеличивают»[385].

Наступил вечер встречи. Возможно, из патологического любопытства Кэннелл вызвалась сопровождать Леба и Хемингуэя, когда они отправились к Флейшманам, жившим неподалеку от Елисейских полей. Дверь открыла Хэлен Флейшман.

«У горничной выходной», – объяснила она, впуская гостей.

Затем вышел Леон Флейшман в бархатной домашней куртке. И Кэннелл, и Леб заметили, что Хемингуэй с первого взгляда проникся неприязнью к Флейшману. Подали напитки, беседа не клеилась. Кэннелл и Хэлен сплетничали о Пегги Гуггенхайм и ее муже. Леб попытался оживить атмосферу рассказом о том, как «две цветные девчонки фотографировались на Кони-Айленде»[386].

Наконец мужчины заговорили о делах. Флейшман начал с вступительного слова: он слышал, что Хемингуэй подает большие надежды, но вообще-то невозможно определить, станет молодой писатель популярным или нет. Публику нужно приучать к новым тенденциям в литературе.

Этот монолог показался Лебу пыткой. «Я как будто слушал Леона ушами Хема, – позднее писал он. – Все, что он говорил, звучало манерно, покровительственно, претенциозно»[387].

Хемингуэй раздраженно прихлебывал скотч. Когда Флейшман поглядывал в его сторону, ожидая реакции, Хемингуэй вознаграждал его подчеркнуто широкой улыбкой. Тревога Леба нарастала.

«Я хочу прочитать ваши рассказы», – наконец объявил Флейшман. И продолжил: если он сочтет их достаточно впечатляющими, то отправит Ливрайту вместе со своими рекомендациями. «Хорас знает, что прислушиваться к моим советам имеет смысл, но, разумеется, в том случае, если они даны тактично, – добавил Флейшман. – Окончательные решения Хорас принимает сам»[388].

К счастью, вскоре после этого визит завершился. Леб, Кэннелл и Хемингуэй ушли вместе.

«Уже на улице я в утешение сказала что-то о приятно проведенном вечере, – вспоминала Кэннелл. – И Хемингуэй взорвался потоком брани: „Чтоб им провалиться, этим жидам!“ – и не скупился на крепкие и красочные эпитеты»[389].