Хемингуэй даже не пытался скрыть своих мучений от парижских друзей. Его письма во Францию становились все отчаяннее. Он умолял Паунда писать ему. «В ваших силах спасти жизнь человеку», – уверял он[251]. (Паунд, который якобы «ненавидел все американское», относился к канадской авантюре Хемингуэя с легким пренебрежением; его письма из Парижа были с издевкой адресованы в «банку помидоров» – «Tomato, Can.»)[252]. Более того, Хемингуэй страдал оттого, что внезапно остановился в творческом развитии; одному коллеге он пожаловался, что пребывание в Торонто уже отняло у него десять лет литературной жизни[253].

Напряжение между Хемингуэем и Хайндмаршем вплотную приблизилось к взрывоопасному состоянию, когда редактор отправил журналиста на задание в Нью-Йорк прямо перед тем, как у Хэдли должны были начаться роды. И действительно, их сын родился 10 октября, пока Хемингуэй находился в отъезде. Хемингуэй сразу вернулся и поспешил к жене. Хайндмарш в свою очередь объявил выговор Хемингуэю за то, что тот направился к жене, не занеся прежде материал в редакцию. Хэдли сочувствовала мужу: она опасалась, что новая работа «убьет моего Тайни, если мы задержимся здесь надолго», как писала она подруге[254]. Хемингуэй злился, что жене пришлось «мучаться в одиночку» и клялся Эзре Паунду, что впредь все задания для Хайндмарша будет выполнять «с полнейшим презрением и ненавистью»[255].

Хемингуэй и Хэдли назвали своего семифунтового младенца Джон Хэдли Никанор Хемингуэй[256]. В письмах Хемингуэй шутливо отмечал внешнее сходство ребенка с королем Испании. Хэдли объяснила свекрови, что Джон Хэдли – один из журналистских псевдонимов Хемингуэя. «Поскольку он содержит и мое имя, – добавляла она, – сын на самом деле назван в честь нас обоих»[257]. Имя Никанор досталось ему в память об испанском матадоре Никаноре Виляльте, которого супруги видели в Памплоне прошлым летом. Вскоре у ребенка появились и прозвища. Родители звали его Бамби – это прозвище, придуманное Хэдли, свидетельствовало о том, что он пухленький. Крестные мальчика, Гертруда Стайн и Алиса Токлас, звали его Годди[258].

Своим друзьям Хемингуэй и Хэдли рассказывали, как растет Бамби, с типичными для молодых родителей восторгом и гордостью, но Хэдли признавалась, что у них тяжело на сердце «как раз в то время, когда мы должны быть счастливы»[259]. Хемингуэй жаловался на рези в желудке, нервное переутомление и бессонницу[260]. Их жизнь в Канаде превратилась в кошмарный сон наяву, писал он Стайн и Токлас. И добавлял, что впервые в жизни понял, как человека можно довести до самоубийства.

Но по некоторым признакам, боевой дух Хемингуэя не погас, просто был временно подавлен. «Я еще доберусь до ваших полок», – заверял он Сильвию Бич[261]. Хемингуэй написал несколько энергичных статей о корриде и нашел время для пары-тройки злобных очерков, изображавших его коллег, о которых в письмах к Бич он говорил, что «все они дерьмо». У одного из этих коллег, писал он, «в голове все ссохлось, как в вагине старой шлюхи»[262].

Хемингуэй даже подумывал написать роман-реванш, высмеяв Хайндмарша, и озаглавить его «Зятёк». Насколько он продвинулся в этой работе, неизвестно; похоже, он быстро отказался от своей затеи и объявил одному коллеге, что писателю не следует посвящать роман тому, кто вызывает у него отвращение, поскольку враждебность искажает зрение[263].

Однако никакими способами ему не удавалось отвлечься от ежедневной изнурительной рутины. И вскоре было принято решение бросить все: не только пост в «Star», но и журналистику в целом. Не будет больше внештатной работы, последних сроков сдачи материала, заманчивых дальних поездок по заданию газеты. И он сможет только писать – писать по-настоящему. Хемингуэй и Хэдли принялись планировать бегство обратно во Францию, которая внезапно стала казаться им домом. Рассылали письма друзьям с Левого берега, упрашивая помочь им подыскать квартиру и вновь обосноваться в городе. В выборе жилья они не станут «слишком привередничать», обещала Хэдли Сильвии Бич; они просто рассчитывают как-нибудь пристроиться, чтобы «видеть свет в Париже»[264].

Этот переезд приобрел оттенок побега из тюрьмы. Поскольку Хемингуэи расторгли договор аренды незаконно, им пришлось просить друзей втайне вывезти их вещи из квартиры. Трансатлантический лайнер «Антония» отплыл во Францию из Нью-Йорка в середине января 1924 года, и Хемингуэи, теперь уже втроем, находились у него на борту.

Теперь Хемингуэй официально стал публикуемым писателем, отставным журналистом и самому себе хозяином. До тех пор, пока его художественная проза не начала приносить доход, семья могла рассчитывать лишь на трастовый фонд Хэдли. Вскоре им предстояло узнать, что такое бедность, однако материальные лишения не шли ни в какое сравнение с душевными страданиями, через которые они прошли. Год выдался бурным, полным испытаний и переживаний. Но как и в случае с «великим ограблением поезда» и «внезапной» беременностью Хэдли, вскоре стало ясно, что у побега из Канады есть и оборотная сторона. Как позднее заметил Морли Каллахан, «если бы не Хайндмарш, Хемингуэй остался бы в Торонто на весь год», и событий, заложивших фундамент для его первого настоящего романа, а не дилетантской попытки и не мстительной сатиры, могло бы вообще не произойти[265].

Вероятно, у супругов Хемингуэй имелось особое качество – находить в Париже квартиры непременно над шумными и сомнительными заведениями, расположенными на первом этаже. Но на сей раз вместо игры на аккордеоне и топота в дансинге они были вынуждены слушать визг и хрипы пилы: их новая квартира в доме 113 по улице Нотр-Дам-де-Шан находилась над складом пиломатериалов и лесопилкой, где делали дверные и оконные рамы. Каждый день лесопилка начинала работу в семь часов утра, во дворе дома было полно рабочих и собак.

Перспектива жить надо всей этой какофонией привела бы других людей в отчаяние, но Хемингуэи ухитрились окружить обстоятельства, в каких очутились, романтическим флером. В квартире слышится лишь «негромкое жужжание», уверяла Хэдли мать Хемингуэя, зато снизу долетает чудесный аромат свежераспиленной древесины[266].

Зудевшая пила в сочетании с воплями новорожденного часто гнали Хемингуэя из квартиры на время работы. Он зачастил в «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас и свирепствовал, охраняя свою территорию. Ежедневно Хемингуэй, по сути, устраивал себе рабочий кабинет за одним из мраморных столиков кафе, вооружившись карандашами, точилкой и стопками французских школьных тетрадей.

«Мраморная столешница, аромат cafe crèmes, запах утренней влажной уборки и удача – вот и все, что тебе было надо», – заявлял он[267]. Все перечисленное – и конский каштан с кроличьей лапкой как талисманы на удачу. Писатель с легкостью мог просиживать в кафе часами. «Никто бы не выставил вас вон и не сказал: „Если хотите остаться здесь, закажите еще что-нибудь“», – вспоминал поэт и экспат Арчибальд Маклиш. – «Так во Франции не делается»[268]. Подобные кафе были подарком судьбы для тех, кто нуждался в уединенном рабочем кабинете, но не обладал необходимыми средствами.