«Мы попали в какой-то сад в Монсе. Бакли возвратился со своим патрулем с другого берега реки. Первый немец, которого мне довелось увидеть, перелезал через садовую ограду. Мы подождали, пока он перекинет ногу на нашу сторону, и прикончили его. На нем имелась куча разной амуниции. Он раскрыл рот от удивления и свалился в сад. Затем через ограду в другом месте начали перелезать еще трое. Мы их также подстрелили. Они все так появлялись»[237].

Хемингуэй согласился на предложение Берда, получившийся сборник зарисовок был назван «В наше время»[238]. Заголовок звучал декларативно, подразумевая, что читатели найдут на этих страницах из грубой бумаги литературный zeitgeist[239].

Тонкая книжка выглядела несолидно, но была отнюдь «не слабой». Объемом всего 3500 слов, она содержала 18 «глав», большинство которых длиной не превышали отрывок о «саде в Монсе». Однако все эти слова были скрупулезно выбраны и расположены в определенном порядке. Каждая из зарисовок сборника «В наше время» – многие из них были основаны на материале, собранном Хемингуэем во время выполнения журналистских заданий по всей Европе, – создавала в воображении собственный захватывающий мирок. Роберту Макэлмону принадлежала честь стать первым издателем Хемингуэя, но его «Три рассказа и десять стихотворений» представляли собой преимущественно переработанный для другой цели материал потерянных «ювенилий» писателя.

А истинная ценность досталась Биллу Берду. Сборник «В наше время» намекал на то, что произойдет дальше – не только в будущем самого Хемингуэя, но и в будущем литературы. В новой формуле Хемингуэя все встало на свои места, появилась насыщенность лаконизмом, на котором настаивал Паунд, и относящимися к потоку сознания повторами Стайн. Однако зарисовкам была также присуща уникальность: столь же динамичные и увлекательные, как любая статья Хемингуэя, и такие же литературные, как тексты Паунда и Стайн, они однако, были более доступными для понимания.

Берду и другим первым читателям сборника «В наше время» показалось, будто они нашли нечто «новое под солнцем».

В разгар нарастания этого импульса у Хэдли вырос огромный живот: ребенок должен был появиться на свет в октябре 1923 года. Вскоре супругам предстоял отъезд в Канаду, как и уведомил Хемингуэй литературный Париж. Уезжать ему не хотелось. В Париж продолжали прибывать другие экспаты, стремясь к той же цели, какой суждено было достичь ему, а он отправлялся в изгнание из литературного центра вселенной. На это Хемингуэй горько жаловался друзьям, хотя и согласился перебраться в Канаду добровольно.

Несмотря на первоначальный мандраж, Хемингуэй сумел проникнуться духом беременности жены. В июле супруги вдвоем побывали в Испании, на продолжавшемся неделю празднике Сан-Фермин в Памплоне – ежегодном месте паломничества фанатов корриды. Хемингуэй считал, что эти впечатления, полученные еще до рождения, благотворно отразятся на ребенке. Фиеста не просто оправдала его ожидания: для Хемингуэя она стала упоительным откровением, изменившим всю жизнь. Окружающим он рассказывал об этом, словно опьяненный:

«5 дней плясок с боем быков круглые сутки, – писал Хемингуэй одному другу. – Дивная музыка – барабаны, свирели, флейты, лица пьянчуг Веласкеса, лица Гойи и Эль-Греко, все эти мужчины в синих рубашках и красных косынках кружатся, поднимаются, покачиваются в танце»[240].

Более того, с точки зрения журналиста, во всем этом чувствовался невероятный размах. Вот он, неиссякающий кладезь материала, мир, переполненный декадентством, высоким искусством, ритуалами, легкомыслием и глубиной – всем сразу, и Хемингуэй с Хэдли, по его словам, оказались единственными иностранцами на этом празднике. (Это зрелище произвело менее глубокое впечатление на Хэдли, которая жизнерадостно сидела рядом с Хемингуэем во время корриды, шила одежду будущему ребенку и «вышивала посреди всей этой жестокости», как она выражалась позднее[241]).

Первая же увиденная фиеста сильно подействовала на Хемингуэя: в почти четверти глав в сборнике «В наше время» фигурируют сцены из боя быков. Все лето он страстно работал над этим материалом, советуясь с Эзрой Паундом на этапе редактирования. Однако теперь и ученик начинал руководить наставником: о том, как данный материал должен выглядеть в окончательной версии книги, Хемингуэй давал жесткие и детальные указания. Так же строго он руководил Робертом Макэлмоном при работе над гранками «Трех рассказов и десяти стихотворений», попутно прибегая к огневой мощи Гертруды Стайн в вопросах эстетики. Хемингуэй даже представил эскиз обложки, разработанный им самим при содействии Билла Берда. «Мне нравится, а вам, может, нет, – писал он Макэлмону. – Но вы же издатель», – великодушно добавлял он, однако было ясно, чье мнение Хемингуэй ставит во главу угла[242].

Макэлмон выпустил «Три рассказа и десять стихотворений» 13 августа 1923 года. Эрнест Хемингуэй официально стал публикуемым писателем.

Две недели спустя они с Хэдли уехали в Канаду. Уже через несколько дней после прибытия туда сбылись худшие опасения Хемингуэя.

«Хуже и быть не могло, – писал он Паунду. – Вы даже представить не можете»[243].

К концу лета волнения в новостной редакции «Toronto Star», вызванные слухами о предстоящем приезде Хемингуэя, стали нарастать. Прибыв к месту работы в сентябре, он сразу очутился в центре всеобщего внимания. Хемингуэй почти небрежно упоминал о своей дружбе с Гертрудой Стайн и Эзрой Паундом, которые многим сотрудникам редакции казались чем-то вроде мифических существ, и не скрывал намерения присоединиться к ним в литературном пантеоне.

Он мгновенно превратился в актуальную тему новостной редакции. По словам Морли Каллахана, в то время молодого репортера «Star», «Хемингуэй вызывал у людей желание говорить о нем. Стоило ему споткнуться, пройдясь по улице, как кто-нибудь из газетчиков, случайно оказавшийся поблизости, раздувал этот ничтожный инцидент чуть ли не до размеров катастрофы. До сих пор не понимаю, как он этого добился»[244].

У молодых коллег Хемингуэй вызывал благоговейный трепет, однако его старшие товарищи отнюдь не впечатлились, например, когда он однажды явился на работу с гранками сборника «В наше время» и объявил: «Я открыл новую форму». В разговоре с Каллаханом Хемингуэй добавил: «Эзра Паунд говорит, что прозы лучше этой он не читал уже сорок лет»[245].

Сотрудники редакции втихомолку передавали один другому экземпляр «Трех рассказов и десяти стихотворений». Каллахан, боготворивший Хемингуэя и его произведения, спросил мнение двоих коллег об этом сборнике.

«До сих пор помню терпеливую улыбку, с которой старший коллега ответил: „Запомни, сынок: три ласточки весны не делают“», – вспоминал Каллахан[246].

Ни на кого Хемингуэй не произвел менее благоприятного впечатления, чем на своего заведующего редакцией Гарри Хайндмарша, который приходился зятем издателю газеты. Хайндмарш пользовался репутацией бессердечного газетчика, и, по словам Каллахана, генерала, «движимого стремлением сломить дух любого человека, не лишенного гордости» и осмелившегося бросить ему вызов[247]. Он сильно невзлюбил Хемингуэя и немедленно пустился во все тяжкие, желая унизить нового репортера, в том числе начал поручать ему задания, связанные с дальними поездками и не требующие высокой квалификации. Вскоре Хемингуэй уже «мотался по всей стране, понукаемый Хайндмаршем»[248]. Остались в прошлом времена, когда он брал интервью у Муссолини и освещал международные конфликты. Теперь Хайндмарш давал ему «пустяковые, никчемные задания», как вспоминал Каллахан, который не верил своим глазам, глядя в журнале заданий на сюжеты, порученные Хемингуэю[249]. Хэдли тоже ужасалась и сообщала матери Хемингуэя, что он «страшно переутомляется» и почти не спит[250].