Билл Берд намеревался присоединиться к ним в Мадриде. К тому времени, как они встретились там, Макэлмон успел попасть в черный список Хемингуэя. Когда кто-либо попадал туда, получить прощение было практически невозможно.

Конфликт между ними возник еще до того, как поезд пересек испанскую границу. В какой-то момент, находясь во Франции, поезд остановился. На соседних путях, на открытой платформе, валялся разлагающийся, кишащий червями труп собаки. Макэлмон побледнел и отвел глаза – и этим сразу заслужил презрение Хемингуэя. Он повидал много подобных сцен на войне, заявил Хемингуэй; нужно не принимать их близко к сердцу и относиться к ним философски.

«Он мягко растолковал, что нашему поколению следует приучать себя к тому, как выглядит суровая действительность, – рассказывал Макэлмон. – Мне вспомнилось, как однажды Эзра Паунд говорил о „самозакалке“ Хемингуэя»[219]. По мнению Хемингуэя, Макэлмон был слабохарактерным.

В Испании мужчины отправились на свою первую корриду. Пропустив несколько порций спиртного, чтобы собраться с духом, они заняли места у арены и не забыли прихватить с собой еще виски на случай, если им снова понадобится успокоить нервы. Первый же бык ринулся на лошадь и поднял ее на рога. Второй лошади бык вспорол брюхо, и она в панике помчалась галопом «по арене, волоча за собой кишки», – вспоминал Макэлмон[220]. Его охватило отвращение, и не только к тому, что происходило на арене. Толпа зрителей тоже показалась ему жестокой и вульгарной. По словам Макэлмона, Билла Берда происходящее ужасало в меньшей степени, «но ни ему, ни мне так и не удалось „закалиться“», добавлял Макэлмон[221].

А Хемингуэй мгновенно пленился зрелищем.

«Это страшная трагедия – и самое прекрасное, что я когда-либо видел», – писал он другу. По его мнению, коррида требовала «больше решимости, умения и вновь решимости, чем можно представить». Это как «сидеть в первом ряду у арены на войне и знать, что с тобой ничего не случится»[222].

Как отмечал Билл Берд, Хемингуэй немедленно начал вести себя, будто его только что приняли в тайное общество, а он прилагал старания, чтобы стать в нем знатоком[223]. («Если ты когда-нибудь захочешь узнать о корриде, спроси меня», – писал он отцу через несколько недель, добавляя, что из этой поездки привез материал для «нескольких превосходных рассказов»[224]). Но терпение Хемингуэя иссякло, и он стал беспощадно глумиться над Макэлмоном, хотя и путешествовал за его счет[225]. Неспособность Макэлмона смотреть на что-нибудь неприглядное и жестокое, будь то гниющий собачий труп или лошадь со вспоротым брюхом, отталкивала Хемингуэя, вдобавок ему казалось, будто Макэлмон считает его позером[226]. Ничто не могло быть более далеким от истины. Его увлеченность корридой была неподдельна, и он намеревался доказать это[227].

Странно, но когда вся троица вернулась в Париж, у Хемингуэя появился не один новый издатель, а два: и Берд, и Макэлмон приняли решение опубликовать его работы. Макэлмон задумал опередить Берда, сразу по возвращении из Испании публично объявив, что первым издаст книгу Эрнеста Хемингуэя. Ведь талант есть талант, и неважно, целует он кольцо или кусает руку дающего.

То, что первая книга пройдет незамеченной, можно было бы догадаться по названию, которое в конце концов ей дали: «Три рассказа и десять стихотворений». Два из этих трех рассказов были уцелевшими от «великого ограбления поезда» – «Мой старик» и «У нас в Мичигане».

Третий рассказ Хемингуэй написал той весной после поездки в Рапалло, когда катался с Хэдли на лыжах в Кортине. Для него этот рассказ «Не в сезон» явился стилистическим достижением: он был не только четким и ритмичным, но и служил образцом новой «теории айсберга», какую Хемингуэй как раз «обкатывал». Он упрощал не просто язык, но и материал, побуждая читателей додумывать события, не описанные напрямую. Когда речь заходит о сюжетных линиях, талантливому писателю достаточно показать лишь верхушку айсберга: «Если автор пишет достаточно правдиво, [у читателя] возникает ощущение того, что пропущено, такое же отчетливое, как если бы автор описал его», – добавлял Хемингуэй[228]. Благодаря этому подходу читатель глубже вовлекается в сюжет, становится его активным участником.

Рассказу «Не в сезон» предстояло стать своего рода ситуационным исследованием. Позднее Хемингуэй признавался, что это практически дословное изложение того, что случилось с ним и Хэдли во время поездки в Кортину[229]. В центре рассказа – напряженная семейная жизнь молодого мужчины и молодой женщины, названной Тайни (малютка) – одним из прозвищ, придуманных Хэдли для Хемингуэя. Герои рассказа в отпуске, между ними вспыхивает ссора. В разгар конфликта они соглашаются, несмотря на неподходящий сезон, побывать на незаконной рыбалке со старым пьяным гидом Педуцци. Небольшая поездка проходит неудачно по вине гида; в конце рассказа читатель продолжает размышлять о причине ссоры между супругами и о том, что стало с пропащим Педуцци.

В действительности Хемингуэи побывали в подобной поездке, а потом Эрнест пожаловался на «пьяного гида» управляющему отеля, и тот немедленно уволил деревенского старика. Этот «отчаявшийся» Педуцци вскоре повесился в конюшне[230]. Повествуя о случившемся другу года два спустя, Хемингуэй явно не испытывал угрызений совести, думая о том, какую роль сыграл в самоубийстве этого человека, – он лишь деловито объяснил, почему суицид не годится в качестве литературного приема для рассказа с данной последовательностью событий. Он просто «полагал, что в рассказе это ни к чему»[231]. Несомненно, это был принцип самозакалки в действии.

Здесь оказались весьма кстати репортерские навыки Хемингуэя. Инцидент с Педуцци был лишь одним из множества реальных событий, которые он счел пригодным для художественной прозы. Раз за разом Хемингуэй распознавал литературную ценность того или иного события, а затем буквально мчался к ближайшей ровной поверхности, на которой мог описать это событие, преобразив его в прозу, – как правило, в слегка беллетризованной и явно стилизованной форме. Рассказ «Не в сезон» Хемингуэй сочинял лихорадочно, как репортер, старающийся успеть к сроку, начав сразу после возвращения со злополучной рыбалки. Уверял, будто писал его так быстро, что даже не расставлял знаки препинания.

«Слух всегда обостряется, когда ты взбудоражен каким-либо скандалом», – позднее объяснял он[232].

Хемингуэю также требовалось представить новый материал для книги, какую планировал издать Билл Берд. Как и издательство Макэлмона, недавно основанное издательство «Three Mountains Press» Берда было независимым и специализировалось на ограниченных тиражах экспериментальной литературы[233]. Но в отличие от книг Макэлмона, которые один экспат называл «уродливыми пачками бумаги с печатным текстом», малотиражные издания Берда были приятными на ощупь объектами ручной работы, отпечатанными на ручном печатном станке XVIII века. Весь процесс производства происходил в тесном, но колоритном переоборудованном винном погребе[234]. Незадолго до того Берд вместе с Эзрой Паундом приступил к изданию шеститомной серии «Исследование состояния современной английской прозы». Берд просил Хемингуэя пополнить шестую и последнюю книгу серии[235]. По замыслу издателя, вкладом Хемингуэя должен был стать ряд зарисовок – таких, как отрывок на 183 слова о матадоре, убитом быком[236]. По счастливой случайности Хемингуэй как раз работал над подобными текстами, и шесть из них были напечатаны в «Little Review» ранее той же весной. Один из них состоял всего из 75 слов: