Однако крупный американский издатель есть крупный американский издатель. Через неделю после получения известий от Леба и Стюарта Хемингуэй отправил Ливрайту телеграмму:

«Удовольствием принимаю. Хемингуэй»[409].

Когда в марте 1925 года супруги Хемингуэй вернулись из Шрунса в Париж, город вдруг показался им переполненным.

«Похоже, в Париж начали съезжаться все», – писал Гарольд Леб, который также вернулся в том месяце из Нью-Йорка[410]. Толпы американских туристов садились на корабль, на котором плыл Леб, и на другие трансатлантические лайнеры, бороздившие Атлантику и направлявшиеся во Францию. Франк продолжал расти по отношению к доллару, но поток прибывающих так и не прекратился. Материалы о чудесах Парижа, опубликованные в прессе, явно подействовали на читателей. По некоторым оценкам, в 1925 году в Париж еженедельно прибывало 5000 американцев[411]. Город трясло, словно от вулканического извержения.

«Обилие рекламы превратило стихийность la vie bohème[412] в огромный коммерческий успех», – вспоминал бармен из Монпарнаса Джимми Чартерс[413]. Он чувствовал, что для первых послевоенных экспатов ход событий изменился. Атмосфера квартала становилась все более карнавальной, в нем появились толпы зевак, жаждущих вкусить подлинной богемности.

Как и прежде, знакомства с Джеймсом Джойсом, Гертрудой Стайн, Эзрой Паундом и другими фигурами того же калибра особенно ценились. Хемингуэй уже прочно занял место в их кругу. Ему больше незачем было униженно протягивать корифеям рекомендательные письма: этой весной ему самому представляли влиятельных, интересных и потенциально полезных людей. За прошедший год Хемингуэй привлек еще более пристальное внимание и «сборища», и сторонних наблюдателей. Поговаривали, что в скором времени он подпишет контракт на издание большой книги в Америке. Несколько его современников припоминали, что он стал «трофеем абсолютной ценности» за столиками кафе и на вечеринках[414].

«Эрнест обладал даром вызывать у публики уважение, – вспоминал писатель-экспат Малькольм Каули. – Позднее этот дар начали называть харизмой»[415].

Кое-кто из «сборища» глядели на восхождение Хемингуэя, скептически прищурившись, но другие были только рады помочь ему укрепить плацдарм. Например, Роберт Макэлмон считал Хемингуэя законченным притворщиком. «В центре внимания он чувствует себя естественно – понаблюдайте за ним несколько месяцев, – усмехался он после встречи с Хемингуэем в монпарнасском кафе. – Где свет прожекторов, там и Эрнест с его широкой и приятной мальчишеской улыбкой ловит удобный случай… Он далеко пойдет, этот парень от природы наделен талантом привлекать к себе внимание публики»[416].

Хемингуэю осталось покорить в Париже лишь нескольких обитателей литературного Олимпа. Но той весной в его жизнь ворвалась другая группа светочей – люди, которые могли поспособствовать его амбициям совершенно иным образом.

«В том году появились богачи», – позднее писал он[417].

Хемингуэй утверждал, что годом ранее они игнорировали бы его. В то время он был никому не известен, а эта порода «богачей» – «международные райские птички», как однажды выразилась любовница Пикассо, – собирали вокруг себя лишь самые успешные дарования и культивировали дружбу с ними[418]. В противном случае они считали общение пустой тратой их времени и обаяния. И даже теперь, как чувствовал Хемингуэй, они занимали в отношении его выжидательную позицию, поскольку ему еще только предстояло написать роман в доказательство своего таланта.

Вхождение Хемингуэя в эти новые для него круги началось, вероятно, с Дональда Стюарта. «Он твердил нам обоим, что мы должны чаще видеться с „людьми, пользующимися влиянием“», – вспоминал Джон Дос Пассос[419]. Особенно часто Стюарт упоминал об одной американской паре – Саре и Джералде Мерфи.

«Оба были богаты, – впоследствии рассказывал Стюарт. – Он был хорош собой, она красива; у них подрастало трое замечательных детей. Они обладали даром делать жизнь удивительно приятной – для тех, кому посчастливилось иметь их в друзьях»[420].

И Сара, и Джералд происходили из богатых семей с Восточного побережья, а теперь поселились на вершине парижского творческого ландшафта. За ужином у них в любой вечер можно было застать Пикассо, Коула Портера или Дугласа Фэрбенкса, сидящих бок о бок с танцовщиками из балетной труппы Дягилева[421]. Это был «замкнутый круг, привилегированный, но в своих узких пределах он оказывал невероятно вдохновляющее воздействие», – вспоминал Стюарт[422].

Но поначалу Стюарт не сумел как следует разрекламировать эту пару Хемингуэю и Дос Пассосу. «Он чуть ли не вызвал у нас отвращение к Мерфи, представив их как светских богачей», – вспоминал Дос Пассос, а эта легкомысленная категория почти наверняка внушала Хемингуэю презрение[423]. Но когда Дос Пассос и Хемингуэй наконец познакомились с супругами Мерфи, им пришлось признать, что они отнюдь не вульгарные или претенциозные богачи. Да, они жили в красиво обставленной квартире и развлекались с размахом, и кроме того, у них имелась на Французской Ривьере роскошная приморская вилла, которую они недавно приобрели и отремонтировали.

Тем не менее Мерфи характеризовала примечательная непритязательность. Прежде всего, они были десятью годами старше Хемингуэя и Дос Пассоса и питали безграничную преданность своей маленькой семье. В светской жизни Парижа они взяли на себя роль менторов; их дома представляли собой эффектную, но надежную тихую гавань посреди декаданса, бушевавшего за их стенами. «Они становились родителями всем желающим», – вспоминал друг Мерфи Калвин Томкинс[424].

Их друзья, художники и писатели, нередко стремились узнать мнение пары по поводу их последних работ, однако «жаждали одобрения по иным причинам, – добавляет Томкинс. – Не ради литературного превосходства, а потому, что Мерфи любили их»[425]. Джералд сам был признанным художником-кубистом, его работами восхищались другие кубисты и наиболее известные творческие личности города. «Мне казалось, что он придерживается какого-то мясницкого подхода к живописи – яростного, ловкого, точного, сочетающегося с деликатностью прикосновений, свойственной хирургу», – вспоминал Дос Пассос[426].

Супруги Мерфи сочли Хемингуэя на редкость талантливым, и он сразу же был принят в компанию писателей, которым было позволено являться к Мерфи в любой час, чтобы почитать свои очередные произведения. Хемингуэй и Хэдли участвовали также в пышных увеселениях, которые устраивали Мерфи. То, что чета Хемингуэев, как всегда, сидела на мели, не имело значения. В их новом круге им были предложены «всевозможные блага, [нас] повсюду звали на роскошные застолья», – вспоминала Хэдли. Хемингуэй добывал себе пропитание, просто будучи Хемингуэем. Хэдли была не слишком обаятельным или стильным дополнением к числу присутствующих, однако старалась не отставать от них, и Мерфи были добры к ней. Примерно в тот же период она с насмешливым удивлением слушала беседы, в которых Хемингуэй и Гертруда Стайн заявляли, что им безразличен материальный успех. Но как указывала Хэдли позднее, после этих разговоров Хемингуэй, тем не менее, с готовностью принимал повсюду дорогостоящие и лестные знаки гостеприимства. Не то чтобы ему хотелось «просто сидеть сложа руки и принимать их», добавляла она, он просто не мог устоять перед ловушками своей популярности[427].