Но несмотря на покровительство всех этих людей и собственные стремления, долгое время Хемингуэю попросту не удавалось пробиться. К 1923 году неудачи доводили его буквально до помешательства. Казалось, очередной рассказ Фицджеральда появляется в крупнейших американских изданиях чуть ли не каждый месяц, а публиковать рассказы Эрнеста Хемингуэя не желает никто. В конце концов два небольших парижских экспатриантских издательства приобрели два маленьких сборника стихов, очерков и рассказов Хемингуэя. Эти брошюрки служили образцами его новаторского стиля, однако внимания массового читателя к нему не привлекли: по сути дела, в обращении оказалось менее 500 экземпляров обоих этих изданий.
Но тем немногим, кто прочитал их, эти рассказы дали заманчивую возможность мельком увидеть, каким может оказаться роман авторства Хемингуэя. В те времена рассказы во многом определяли доходность журналов, однако роман-бестселлер по-прежнему считался заветной мечтой. Будущее Хемингуэя без лишнего шума обсуждали те, кому могла бы принести прибыль созданная им крупная форма. В Нью-Йорке один американский издатель с грустью писал приятелю в середине 20-х годов: «Первый роман Хемингуэя сумел бы всколыхнуть страну»[18]. Для Хемингуэя пришло время совершить решительный шаг.
«Я сознавал, что должен написать роман», – позднее вспоминал он[19].
Вообще-то Хемингуэй знал это давно, но это не означало, что подобную задачу легко осуществить. Произошло уже по меньшей мере три фальстарта. Одна идея зачахла на корню. Другая книга была начата, но ее рукопись так и не продвинулась дальше 27-й страницы. Еще один роман выглядел сравнительно зрелым, однако из-за неудачного и скучного сюжетного поворота утратил идею и угрожал осложнить недолгий брак Хемингуэя и сокрушить его писательское упорство. Он предпочел продолжать борьбу, но репортерская работа для газеты «Toronto Star» отнимала у него драгоценное время. А когда решился покончить с репортерством, то был наказан безденежьем, и семье приходилось сидеть дома, кутаясь в теплые свитера, чтобы согреться. Хемингуэю досаждал писательский ступор: порой за утро ему удавалось выжать лишь несколько предложений. И все это время он боялся, что молодые писатели обойдут его. А когда ему наконец удалось отшлифовать принципы своей прозы, его ужасала перспектива, что кто-нибудь другой успеет перенять придуманный им стиль и произвести фурор раньше, чем это сделает он.
Однако Хемингуэй не торопил события. Роман должен был появиться, когда придет его время. «Буду откладывать, пока потребность не станет сильнее меня, – позднее вспоминал он. – Я примусь за него тогда, когда невозможно станет заниматься ничем другим, когда у меня не будет выбора».
А до тех пор, по его мнению, оставалось лишь одно:
«Пусть нарастает напряжение»[20].
Если достаточно интенсивно потрясти бутылку шампанского, пробка в конце концов вылетит из нее с взрывной силой. Когда напряжение по всем фронтам достигло пределов, мироздание послало Хемингуэю счастливый случай. Он явился в лице чувственной и беспутной английской аристократки, питающей пристрастие к мужским шляпам-федорам и ни к чему не обязывающим связям. Едва леди Дафф Твисден появилась в Париже, для Хемингуэя мгновенно изменилось все.
Поначалу он этого не понимал. Но летом 1925 года, когда отправился на Сан-Фермин – «фиесту» с боем быков в Памплоне, – леди Дафф Твисден составила ему компанию. Хемингуэй боготворил Испанию и со временем стал называть ее страной, и «которую я люблю больше всех стран на свете – после Родины»[21]. Испанская культура в целом и коррида в частности служила ему неисчерпаемым источником вдохновения: Хемингуэй писал, что сидеть в первых рядах у арены, – все равно что снова очутиться на войне. К моменту прибытия на фиесту он, видимо, влюбился в Твисден, однако она взяла в поездку двух своих любовников, в итоге любая возможность романа для Хемингуэя стала затруднительной. Один из этих двоих, шотландец Пэт Гатри, был вечно навеселе и погряз в долгах. Второго, Гарольда Леба, произвел Принстон и две известнейшие и богатейшие еврейские семьи Нью-Йорка. До появления Твисден Леб играл с Хемингуэем в теннис и был одним из самых ревностных его сторонников. Теперь же они стали соперниками.
Поездка быстро превратилась в вакханалию ревности и жестокого, кровавого зрелища. К концу фиесты Леб и Гатри открыто презирали друг друга; Хемингуэй и Леб чуть не затеяли прилюдно кулачный бой из-за своей Иезавели; сама леди Дафф однажды вышла к обеду с подбитым глазом и ссадиной на лбу, возможно, полученными в полночной ссоре с Гатри. Однако несмотря на это боевое ранение и атмосферу, созданную ею, Твисден блистала на всем протяжении фиесты. Драма была ей к лицу.
Как, впрочем, и Хемингуэю, но несколько иным образом. Вид Твисден посреди всего этого языческого декаданса послужил для него неким стимулом. Он сразу понял, что это материал для провокационного сюжета. Как только они с Хэдли покинули Памплону, чтобы успеть на корриду в других городах региона, Хемингуэй принялся излагать произошедшее на бумаге, и писал почти в лихорадочном трансе. Внезапно каждый запретный разговор, оскорбление и толика безответного влечения, случившиеся во время фиесты, приобрели немалую литературную ценность. Чета Хемингуэев продолжала придерживаться сумасшедшего графика поездок, а тем временем из Эрнеста «выплескивался» роман; отдельные эпизоды к нему добавились в Валенсии, Мадриде и Андае.
Вскоре Хемингуэй вернулся в Париж, где в сентябре 1925 года закончил первый черновой вариант рукописи. Он назвал результат своих трудов позаимствованной из Библии фразой «И восходит солнце». Хемингуэй знал, что у него на руках находится ценная собственность – и вместе с тем билет, дающий возможность вырваться из литературного мелководья.
«Это чертовски отличный роман», – писал он знакомому редактору, добавляя: «Пусть эти паршивцы, которые говорят: „Да, он умеет писать красивые короткие абзацы“, поймут наконец, что к чему»[22].
После многолетних разочарований и подготовки дебютный роман Хемингуэя возник, как по волшебству, всего за шесть недель[23]. Его автор вступил в клуб романистов и внезапно оказался в выигрыше.
Когда роман «И восходит солнце» был опубликован год спустя, те, кто попал на его страницы, не поверили своим глазам, видя, что его рекламируют как беллетристику.
«Когда я впервые прочитал роман, то никак не мог понять, чем все так восхищаются», – вспоминал Дональд Огден Стюарт, автор юмористических бестселлеров и один из участников компании, побывавшей вместе с Хемингуэем в Памплоне. Хемингуэй сделал его комическим персонажем, противоположностью главного героя – Биллом Гортоном. С точки зрения Стюарта, роман – «не что иное как отчет о происходящем. Это журналистика»[24]. Стюарт был не единственным, кто считал, будто Хемингуэй продемонстрировал мастерство репортера, не более. Даже сочинял он свой роман так, словно сообщал пикантную новость, стараясь успеть точно к сроку.
Приступая к работе над романом, Хемингуэй не предупредил прототипов своих персонажей, что им предстоит блистать в главных ролях созданной им литературной феерии. И все же однажды вечером он обмолвился об этом Китти Кэннелл, еще одной ни о чем не подозревающей модели для его романа. В Париже некоторые участники поездки в Памплону собрались на ужин с целью примирения. Нервы все еще были натянуты из-за воспоминаний о фиесте, завершившейся почти два месяца назад. После ужина компания отправилась в соседнее кафе. Хемингуэй и Кэннелл шли рядом, когда он вдруг сделал невероятное признание.
