Однако с точки зрения Фицджеральда, его поколение было большей частью декадентским, пропитанным шампанским. «Великий Гэтсби» стал Библией эпохи джаза, к изобретению которой сам Фицджеральд в немалой степени приложил руку. Если рассматривать его как ловкого хроникера тех времен, то он так же побуждал к жизни, как подражанию искусству: многие брали за образец колоритные персонажи Фицджеральда, а также самого Фицджеральда и его эмансипированную жену Зельду.
«Скотт задал темп эпохе, – писала Зельда годы спустя, – и сюжет, благодаря которому она могла эффектно подать себя»[7].
Дебютный роман Хемингуэя в значительной мере изменил этот темп. Своим выходом он известил его поколение, что оно все же не легкомысленное – скорее потерянное. Первая мировая война погубила всех, значит, все имели полное право на неумеренные алкогольные возлияния, и преимущественно в Париже. В Америке интеллектуальная прослойка с ликованием восприняла имидж потерянного поколения – данный термин Хемингуэй позаимствовал у Гертруды Стайн и популяризировал в своем романе. В сущности, «И восходит солнце» стал новым справочником по современной молодежной культуре. Парижские кафе были заполнены потенциальными персонажами «Солнца»: пьянствующий Джейк Барнс и леди Брет Эшли с ее напускной пресыщенностью вдруг сделались ультрамодными образцами для подражания. Появлялись и течения других поколений – битники, поколение X, поколение Миллениума, – но ни одно из них не было романтизировано так, как это первое молодежное движение, для многих по-прежнему окруженное слегка поблекшим ореолом.
В то время никто, казалось, не смог бы стать лучшим посланником этого изысканного потерянного мира, чем сам Хемингуэй, – благодаря тому, что пиар-машина рекламировала его наряду с персонажами «И восходит солнце». Люди, отвечавшие за маркетинг романа Хемингуэя, прекрасно сознавали, как им повезло: они получили два заманчивых сюжета по цене одного. Вскоре стало очевидно, что на самого Хемингуэя аппетит у публики ничуть не меньше, чем на его произведения, и писатель вместе со своей командой был только рад угодить ей. Так возник автор новой породы – мозговитый, но мускулистый, ничуть не похожий на Пруста и подобных ему невзрачных отшельников. Почти сразу после выхода романа «И восходит солнце» по меньшей мере в одном СМИ отметили возникновение «культа» Хемингуэя на двух континентах сразу.
Никто не рекламировал Хемингуэя лучше, чем он сам. Коммерческая жилка у него была развита гораздо сильнее, чем у большинства его конкурентов, вдобавок Хемингуэй обладал почти свирепой решимостью. Ему было 22 года, когда в конце 1921 года он впервые прибыл в Париж вместе с молодой женой Хэдли, но как выразился еще один экспат[8] и его близкий друг Арчибальд Маклиш, уже тогда Хемингуэй «страстно желал стать очень, очень известным писателем, однако пока не был им»[9]. Нет, Хемингуэй не ждал мгновенной славы: в то время он знал, что ему предстоит многому научиться, и вместе с тем четко представлял, чего хочет добиться, и шел к своей цели.
«[Он] хотел стать великим писателем, – писал он об одном из персонажей своих рассказов примерно в то же время, хотя с таким же успехом мог бы говорить о самом себе. – И был уверен, что станет им… Он почти свято верил в это. Со всей серьезностью»[10].
Тем, кто впервые познакомился с ним в Париже, казалось, будто его назвали весьма уместно – Эрнест[11]. В итоге он продемонстрировал свою способность достигать благородных целей отнюдь не благородными средствами и способами. И автор, и его дебютный роман стали порождениями тщеславия, не ведавшего раскаяния и порой граничившего с отчаянием. Даже в первые недели и месяцы после прибытия Хемингуэю было мало просто наслаждаться прелестями Парижа и окружающей обстановкой. Он хотел не только выделиться из числа соотечественников-экспатов, но и заткнуть их за пояс.
Своим трудолюбием Хемингуэй прославился на весь Париж. Боже упаси какого-нибудь доброжелателя помешать его сеансам литературного творчества на террасе его излюбленного кафе – «Клозери де Лила»![12] Хемингуэй клеймил позеров от литературы, растрачивающих впустую драгоценные часы на пьянство и сплетни в таких заведениях, как кафе «Ротонда». Видимо, он ставил писательство превыше всего – в том числе превыше Хэдли и собственного сына, который родился через два года после начала их парижской авантюры. Для Хемингуэя «семейная жизнь была врагом успеха», по словам еще одного его сына, Патрика. «Он часто говорил, что умение быть хорошим мужем и заботливым отцом… не оценит рецензент, пишущий отзыв на книгу»[13].
В то время многие экспаты были движимы большими литературными стремлениями, однако помимо удачи, трудолюбия и явного таланта Хемингуэю достался еще один козырь, каким не обладали другие: особая разновидность харизмы. Компанейский, умный, привлекательный, он по праву мог считаться завидным трофеем. Уверенный в своей правоте, Хемингуэй притягивал к себе людей, как пламя – мотыльков. Все это свойства просто популярной, но еще не харизматичной личности. Хемингуэй умел внушать рабскую преданность при первых же встречах, однако никто не мог четко сформулировать, чем именно он привлекает своих сверстников. Кое-кто приписывает его притягательность остроумию и утверждает, что Хемингуэй излучал ауру азарта[14]. А может, дело было в его заразительном энтузиазме, будь то к ледяному «сансерру», отважным тореадорам или рыбе, попадающей из Сены прямо на сковородку. Или же он был превосходным слушателем – вдумчивым и внимательным.
«Если вы разбирались в розах, Хемингуэй был готов беседовать с вами о них до тех пор, пока не узнавал то же, что и вы, – вспоминает его друг Джозеф Драйер. – Он не скупился на ободряющие улыбки и вопросы. Было лестно видеть, что тебя слушают вот так»[15].
И лишь после окончания разговора до собеседника доходило, что теперь Хемингуэй знал о нем все, почти ничего не рассказав о себе.
Даже у самых яростных недоброжелателей Хемингуэй вызывал одержимость; некоторые из них возмущались его успехами, несмотря на то, что усердно помогали ему возвыситься. Один из первых издателей Хемингуэя так и норовил назвать его «звездным юнцом» и «дутой величиной», однако посвятил ему в своих мемуарах немало страниц.
«Он умел заставить людей говорить о нем», – вспоминал Морли Каллахан, бывший коллега Хемингуэя по газете «Star», выходившей в Торонто[16].
Перед Хемингуэем не могли также устоять наставники с обширными связями, причем еще до того, как он опубликовал хотя бы строчку художественной прозы. Не успев прожить в Париже и нескольких недель, Хемингуэй обаял сразу два божества модернистского движения – Гертруду Стайн и поэта Эзру Паунда. Они стали первыми из множества видных деятелей, которые могли бы заявить о том, что оказывали ему поддержку. Вероятно, ни один другой писатель не имел такого количества покровителей.
«Когда он знакомился с этими людьми, его произведения воспринимали не обособленно, а в сочетании с самим автором, – говорит Валери Хемингуэй, которая в последние годы творчества Хемингуэя была его секретарем и позднее стала его невесткой. – Хемингуэй был обаятельным, но отнюдь не праздным человеком. Умел пускать в ход свое обаяние, когда у него появлялась цель»[17].
Эти корифеи приглашали молодого Хемингуэя к себе в гости, учили его тому, что знали сами, помогали лепить из него продуктивного современного писателя, каким он и стремился стать. Все это время он наблюдал и прислушивался, попивая их чай и спиртное. Вскоре самые осведомленные и авторитетные парижские писатели, редакторы и привратники литературного мира также сложили свои ресурсы к его ногам. Хемингуэй взял то, что ему понадобилось, и сразу двинулся дальше, отплатив большинству покровителей за их щедрость весьма неожиданным, мягко выражаясь, способом.
