— Я была с Денисом, — говорю, намеренно упуская ту часть, когда я ушла от него, бросив одного в ди-джей баре.

Отец склонил голову набок и недоверчиво посмотрел на меня: не верит.

— Я, правда, была с Денисом. Можете позвонить ему и спросить. Он заехал за мной в шесть, и все это время я была с ним.

— Ты не могла позвонить нам?

— У меня сел телефон. Вот, он даже не включается. — Я достала из сумки телефон и демонстративно начала нажимать на кнопку, чтобы включить его, а он как назло взял да включился! — Но он, правда, не работал, — начала я трясти железку, проклиная звезды за то, что так подставили меня.

Отец встал с дивана и медленно подошел ко мне. Его тяжелый взгляд из-под очков внимательно разглядывал меня, а мне в свою очередь от этого становилось неловко и стыдно.

— Ты совершенно не умеешь врать. У тебя есть совесть? Ты понимаешь вообще, как мы волнуемся за тебя?

Я опустила глаза, стиснув зубы. Как же мне не хотелось выслушивать все эти отчитывания. Да, я прекрасно понимаю, что поступила не хорошо, но у меня своя жизнь есть. Я уже не маленькая, в конце концов. Все же отметаю в сторону чувство стыда и вдыхаю, чувствуя, как прибавляется уверенность.

— Ты что, пила? — отец наклоняет голову поближе к моему лицу, пытаясь уловить запах алкоголя.

Понимая, что придумывать небылицы нет смысла, я твердо отвечаю:

— Да. Мне девятнадцать. И я жива, здорова, пришла домой. А теперь отстаньте от меня! — выплевываю я от злости слова и пытаюсь сдвинуться с места, чтобы, наконец, пройти в свою комнату, и перестать ощущать на себе эти злобные и обвиняющие взгляды.

— Стой. Я тебя не отпускал.

Отец перегораживает мне путь рукой. Мать обеспокоенно встает с дивана и направляется в нашу сторону.

— Майя, детка, зачем ты так? — чуть ли не плачет она, глядя на меня.

— Мам, люди меняются, — говорю и гляжу ей в глаза, а после свободно отодвигаю руку отца и иду к себе в комнату. Родители ничего не говорят. Поднимаясь по лестнице, я лишь слышу тяжелый вздох отца и тихие всхлипы матери.

Простите меня, но все, правда, меняется.

Наутро у меня слегка побаливает голова, хотя вчера у меня все же не получилось переступить ту грань, за которой начинаюсь другая "я". То ли от того, что я растягивала глотки, то ли от свежего воздуха, но вечером лишь алкогольный запах изо рта выдавал то, что я все-таки пила.

Я поднялась с кровати, чувствуя, как головокружение усилилось. Но стоило мне с минуту постоять с закрытыми глазами, и боль прошла. Я не спеша вышла из комнаты и спустилась на кухню. Отец в гостиной смотрел новости, а матери рядом с ним не было.

— Доброе утро, — говорю я, хрипя как будто выпила вчера не один литр пива.

— Доброе, — не отрывая взгляда от телевизора, строго ответил отец.

Я чувствую нутром, что на меня держат обиду, и мне становится неприятно. Ну что я такого сделала? И, тем не менее, я не собираюсь извиняться или каким бы то ни было образом оправдываться. Пожав плечами, я иду к плите, чтобы поставить чайник, но на этот раз не для чая. Сейчас мне определенно нужен кофе.

Когда вода закипает, я заливаю ее в чашку с растворимым кофе и делаю глоток, обжигая горло. Омерзительно. Нет, мне никогда не стать членом лиги кофеманов. Я морщусь, и без сожаления выливаю недопитый напиток в раковину. Смотрю, как темная жидкость расплескивается по поверхности, образуя причудливые узоры.

— И часто ты так теперь будешь приходить домой? — доносится голос из гостиной, отчего я даже успеваю напугаться. Опять этот презрительный тон.

Закатываю глаза:

— Слушай, пап, я не знаю. У меня каникулы и куча свободного времени.

— Раньше ты это свободное время проводила дома и тебя это ни капли не смущало.

Я прохожу в гостиную, натягивая на кисти рук кофту от пижамы, словно бы пытаясь спрятаться от холода его голоса.

— Пап, это было раньше. Сейчас мне сложно здесь быть. В этом доме. Особенно когда появилось свободное время. Я просто с ума сойду, если буду сутками здесь торчать! — я вздыхаю и присаживаюсь на старый диван рядом с отцом. Он, наконец, поворачивает ко мне голову, и я вижу его грустные усталые глаза, разглядывающие мою виноватую физиономию.

— Майя, мы ведь никогда тебе ничего не запрещали. Мы никогда вам ничего не запрещали. Мы доверяли вам. А ты даже позвонить не удосужилась.

Я чувствую, как отец смягчился и в голосе его присутствует лишь родительское поучение, но не обида и злость. Все же долго у родителей дуться на меня не получилось, и я этому несказанно рада: как будто груз упал с плеч. Да, я действительно чувствую облегчение, несмотря на свою хвалебную "стойкость", "твердость" и "самостоятельность".

— Ты права, ты уже взрослая, и это очень сложно принять. Но и ты пойми, мы беспокоимся за тебя. Ты единственное, что у нас осталось. И если еще и с тобой что-нибудь случится… даже думать об этом не хочу. — Отец опускает голову и пальцами сжимает переносицу.

— Па-а-п, — протягиваю я, обнимая отца за плечи. — Прости меня. Мне тоже очень тяжело. Просто каждый справляется со своим горем как может.

— Обещай, что будешь предупреждать, если куда-то уходишь. О большем я не прошу.

— Обещаю, — шепчу я и целую отца в щеку.

Далее я поднимаюсь с дивана, чувствуя, как на душе появляется знакомое ощущение тяжести. Вот что за коварные чувства? Сначала они окутывают тебя с ног до головы, забираясь в каждую клеточку твоего тела, а потом на некоторое время исчезают, создавая ложное впечатление свободы. И вот, через недолгое время боль возвращается снова, вернее, просыпается, ведь на самом-то деле она никуда не уходила. Боль возвращается и лишает кислорода каждую клеточку измученного тела.

— А где мама? — оборачиваясь, спрашиваю я.

— Мама у Алены. Вечером будет дома.

Киваю и поднимаюсь наверх. Дверь в мою комнату открыта, оттуда льется свет. Вторая дверь — дверь в его комнату — закрыта. От нее веет пустотой и прохладой. С тех пор, как он умер, я не осмеливалась заходить сюда. Но что-то сейчас толкает меня все же открыть дверь и войти.

Я несмело подхожу ближе, дотрагиваюсь дрожащей рукой до ручки, нажимаю на нее. Дверь бесшумно отворяется. С минуту я просто стою и смотрю, не решаясь войти, будто выискивая в до боли знакомом помещении родного человека, заснувшего от усталости на своей кровати. Но вижу я лишь пустую идеально убранную комнату.

Через несколько долгих минут я, наконец, преодолеваю невидимую черту страха, захожу внутрь и прикрываю за собой дверь.

Оглядываю с порога все пространство: собранная постель, будто бы ее только что привезли с магазина; правее непривычно пустой стол, на котором раньше стояла стопка книг и музыкальные диски, — теперь здесь только диски, а книги покоятся в книжном шкафу; старенький шкаф, дверцы которого постоянно были открыты, но не сейчас. Я подхожу ближе и открываю их. На меня тут же повеяло родным запахом. Его запахом. Я почувствовала, как мурашки пробежались по моему телу, создавая неприятные ощущения.

— Как так? Как ты мог умереть, если ты все еще здесь?

Я провожу руками по идеально сложенным вещам, ощущая, как со всех сторон меня окутывает знакомый терпкий аромат, вперемешку с нотками свежесваренного кофе. Только такой запах кофе я люблю. Я вдыхаю его и вдыхаю, не в силах оторваться.

Родные запахи настолько сильно ощущаются, что я едва не теряю сознание, случайно замечая, что рядом промелькнула какая-то тень. У меня кружится голова, и я оседаю на пол, понимая, что все это глупости. Я просто очень сильно хочу, чтобы Дима был жив. Настолько сильно, что воображение играет со мной злую шутку.

Поджимаю ноги к груди, кладя на колени подбородок. Чувствую, как слезы начинают медленно проделывать на щеках влажные дорожки, опускаясь все ниже и ниже. Зря я пришла сюда. Эта комната, эти вещи… Очень сложно понимать, что вот человек был, дотрагивался до всех предметов в этом помещении, и вот его больше нет. Он больше не пройдется по комнате с задумчивым взглядом, не возьмет со стола очередную книгу, или тот самый любимый сборник рассказов Эдгара По, не дотронется до вещей в шкафу, не ляжет спать в свою постель.