Редкие прохожие, сторонятся и с осуждением смотрят вслед ездоку: напился мужик, возомнил себя героем, надо же, придумал. Эх, жизнь. Мы мальчишки, безотцовщина, (жестокое племя), смеялись над Валеркой:

– Опять твой отец пьяный орёт, что он Герой Советского Союза.

Валера, худенький парнишка, со слезами на глазах говорил:

– Да, Герой. Мой папа танкист и звезда есть, хотите, покажу? – Мы не хотели! Мы не любили тех, у кого был ОТЕЦ. Прошли десятилетия. Уже давно нет нашего атамана Шурки Чмыря, где-то в Тирасполе живёт Витька Быньковский, потерялся след Вовки Гончарука, а меня всё терзает совесть и постоянно мучает вопрос: Почему? Почему мы были такими жестокими? Дикая зависть, что у тебя был отец? Что ты был чуть лучше одет? Не знаю. Годы летят. Встретится бы, попросить прощения от имени всех нас. Ведь твой отец был не только настоящим Героем, но и Человеком с большой буквы. Это его танк первым вошел в Прагу в мае 1945. Это он был почетным гражданином столицы Чехословакии. Это он спас меня, мальчишку от наказания, когда я, в 14лет снял с трактора пускач, чтоб сделать самолёт. Спасибо ему. А ты, прости нас, Валера. Прости нашу жестокость.

Они всегда появлялись неожиданно. Вдруг, на разбитой войной шоссейной дороге, слышался цокот копыт, стук колёс, и перед взором жителей села Новоборисовка, представал большой, красочный, цыганский обоз. Спокойно тащили тяжелогруженые кибитки, высокие, крепкие и сытые кони. Упряжи, разукрашенные медными заклёпками в виде ромбиков, звёздочек, кружочков, золотом горела на солнце. Уздечки все с шорами и украшена каждая по – своему. Мужчины, управляя лошадьми, сидели на передках в больших, чёрных шляпах, в красных, синих, а чаще, в цветастых рубахах, подпоясанные широким поясом. Чёрные брюки были с напуском на голенища до блеска начищенных, яловых сапог.

Табор двигался не спеша, с достоинством и уважением к себе и окружающих. В кибитках тихо сидели женщины и дети, с любопытством разглядывая округу. Проехав через село, цыгане останавливались на выгоне, распрягали лошадей, ставили шатры, и к вечеру, возле каждого из них, уже работала небольшая, походная кузница. Прямо на земле разжигался уголь. Рядом, обычно при помощи деревянных кольев, крепились меха. Раскладывался, строго по порядку, весь инструмент: молотки, клещи, пробойники, обценьки, но главной, конечно же, была наковальня. Небольшая, килограмм на пятьдесят, она казалась миниатюрной и при ударе молотка, звенела весело, с переливами.

Надо особо отметить, что цыганские кузнецы, были великими мастерами. Наверное, не было на земле того, что они не могли сделать своими, сильными, умелыми руками, и, выждав какое-то время, шли к табору сельские жители со своими заботами. Мужикам нужны были косы, топоры, ножи, лопаты, а женщины несли дырявые вёдра, кастрюли, чайники. Мастера тут же принимались за работу, никому не отказывая, и весело стучали молотки, разнося по округе весть о прибытии цыганского табора.

Интересно было смотреть, как кузнец, делая топор, нагревал металл, сгибал его, делая обух, и сваривал, метал в маленьком горне, да так, что даже самый привередливый заказчик не мог найти место сварки. Кузнечная сварка! Мы, мальчишки, часами наблюдали за этим волшебством, помогая мастеру мехами, то раздувая пламя, то поддерживая его. Целый день в таборе звенели наковальни, а в это время, цыганки, в длинных, цветастых платьях, шли по улице, не спеша, царственной походкой, с гордо поднятой головой, и с добрым, чистым взглядом, проникающим в самую глубину души встреченного им человека. Они заходили во дворы и предлагали хозяйке иногда отрезы цветастого ситца, тюль на занавески, кое-какие украшения. Но главным всё же было гадание. Цыганки никогда не гадали плохо, и женщины, потерявшие на фронтах Великой Отечественной своих мужей, сыновей, братьев, свято верили им и ждали, ждали своих самых родных, самых близких, самых… И действительно, кто-то возвращался спустя пять, десять, а то и пятнадцать лет после войны. И растекалась молва по всей округе, о той молодой, или старой цыганке, что сказала правду. И сообщали женщины друг другу эту радостную весть, и каждая, в тайне, надеялась на своё счастье.

Платили цыганам кто, чем мог. В основном в ход шли продукты: картошка, молоко, сметана, яйца, мука, творог, а иногда и живностью, но редко. Да цыгане никогда и не требовали большего. Иногда они собирались у большого костра, кто-то брал семиструнную гитару, кто-то бубен, и в тёмной, южной ночи, под звёздным небом, плыла настоящая, цыганская песня о любви и верности, о трудной цыганской доле.

Жители с тревогой ждали отъезда цыган. Табор всегда исчезал незаметно и не понятно куда. Ещё днём стучали молотки, ещё вечером горели костры, а на утро, лёгкий ветерок раздувал уже остывший пепел, да лежала смятая, высохшая трава там, где вчера ещё стояли шатры. Ни шума, ни следа от колёс. Они всегда приходили не известно, откуда, и уходили неизвестно куда. После отъезда табора, зашумело село. Слышно как, то с одной стороны, то с другой, перекликаются соседи.

– Ой, Галю! У меня трёх курей украли!

– А у меня гусь пропал!

– Та, шо там ваши куры! – Смеётся соседка через дорогу. – У Степаныча поросёнка унесли!

– Та Вы шо? И он не кричал?

– Кто, Степаныч?

– Та нет, поросёнок!

Шумит село, считают убытки, подтрунивают друг над другом и желают табору счастливой дороги.

Сначала Колька нашёл мыло. Жёлтый брусок лежал на дне небольшой канавки и манил к себе. Он наклонился.

– А ну дай сюда. – Шурка протянул руку.

– Не дам, я первый нашёл.

– Покажи.

– Это мыло, не видишь? Я маме отдам.

Шурка только презрительно ухмыльнулся и пошёл дальше. Уж мыло от толовой шашки пора научиться отличать.

Недавно закончился ливень, и мощные потоки воды, размывая чёрнозём, унеслись в долину, оставляя на поверхности то, что до этого, было спрятано в земле. Вдоль степной, грунтовой дороги, что шла в сторону Цебриково, были размыты небольшие овражки, и после дождя, в них можно было найти много интересного. Вот и сейчас, Шурка шёл впереди всех, и внимательно смотрел под ноги. Пока ничего интересного. Вот стреляные, винтовочные гильзы, дальше оборванный кусок пулемётной ленты, а здесь какие-то тряпки. Автомат он увидел издалека. Не сам автомат, конечно, а только часть ствола, но сомнений не было. В свои одиннадцать лет, он уже был классным специалистом по оружию. Шурка аккуратно подёргал за ствол. Небольшой пласт земли зашевелился, а спустя несколько минут, он извлёк из-под неё, целёхонький «Шмайсер». Конечно, он был ржавый и забит грязью, но это ерунда, главное всё было на месте.

У них было много оружия, но всё не то. Например, автомат ППШ был без диска и затвора, у винтовок не было прикладов, а наган без барабана.

Мальчишки с завистью смотрели на находку, но не найдя больше ничего интересного, повернули назад.

Шурка два дня очищал оружие от грязи, и вскоре автомат стал как новый, даже заработал затвор. Когда к нему зашёл Виктор, он дал команду, предупредить всех, что «завтра идём играть в войну». Сбор как всегда, в десять часов на мосту, возле винзавода.

«Боевые действия» проходили в широкой, степной долине, за колхозным курятником, где не плохо, сохранились осыпавшиеся окопы, воронки капониры. Там же, на краю Семёновского оврага, они прятали оружие. Почему, и кто назвал овраг Семёновским, ребята не знали, но там был родник, с очень вкусной, и хрустально чистой водой. Орудуя немецкой каской, как лопатой, они сначала очистили и углубили его, а потом укрепили стенки кусками листового железа. И теперь, каждый раз, после «жаркого боя», устраивали здесь привал.

Колька стоял возле калитки, ожидая ребят. Они всегда заходили за ним, а уж потом, все вместе, шли к своему командиру. До моста было, наверное, метров триста, и он видел, как Шурка подошёл к нему и сел на оголовок. Вскоре появились Витька и Вовка, и они не спеша пошли на «войну». Не доходя метров восемьдесят до моста, их обогнал на велосипеде участковый милиционер, Иван Груша. Особенностью его характера было то, что он всегда появлялся неожиданно, и именно там, где его меньше всего ждали.