– Это Вы о чём?

– Поймите меня правильно, я не имею права принимать целые шкуры. Когда меня там спросят, а они таки спросят, – он показал пальцем наверх – и что я им скажу, что оно сдохло? Лесничий почувствовал, как уплывают три тысячи и автоматически спросил:

– И шо теперь?

– Ну, я могу их взять, но только ради Вас и то по пятьсот рублей за шкуру, и это притом, что я очень рискую.

– Хорошо, я подумаю. – Иван засунул шкуры в мешок и, кипя от негодования, вышел на улицу. Сделав десяток шагов, он увидел милиционера, и направился прямиком к нему.

– Товарищ старший сержант, разрешите обратиться. – И лесничий рассказал о жадном еврее, его предложении и попросил принять радикальные меры. Войдя в конторку, милиционер поинтересовался, почему произошёл конфликт.

– А Вы спросите, как он их взял, нет, Вы таки спросите!

– Ну! – старший сержант повернулся к Ивану. – Говори сюда, я слушаю.

Иван, мысленно проклиная себя, начал рассказывать и о браге, и что забыл змеевик, и как волки лежали пьяные в избушке…

– Ясно. Шкуры, как неправильно добытые, подлежат конфискации, а за изготовление самогона, сам знаешь, на первый раз штраф триста рублей.

Иван Рябоконь возвращался домой в общем вагоне и сидя за столиком, с почти пустой бутылкой «Московской», время от времени восклицал:

– Волки! Ах и волки! Ну собаки!

Соседи по купе, глядя на его пудовые кулаки, почему-то стеснялись задавать вопросы и только сочувственно вздыхали, поглядывая на пустеющую, на глазах бутылку.

Кольке исполнилось одинадцать лет и ему наконец-то разрешили поехать в ночное! Как он мечтал об этом! Тёмная ночь, звёздное небо, костёр и тишина… Никто не заставляет мыть ноги, чистить зубы и ложиться спать. Можно бесконечно долго лежать на спине и смотреть на огромное множество мерцающих звёзд. И вот сбылось. Они вдвоём гнали лошадей в ночное. Правда, гнали – это громко сказано. Уставшие животные шли спокойно с вечернего водопоя, в широкую, степную долину, где их ждало, по-весеннему, сочное, душистое разнотравье.

Ещё засветло, они собрали достаточно хворосту и кизяка, развели небольшой костёр и расположились возле него на отдых.

– Дядя Вася, а мы будем печь картошку?

Василий Иванов, мужчина лет сорока – сорока пяти, был Колькиным соседом и тот его очень уважал.

– А ты взял?

– Конечно!

Ну, тогда будем, а как – же. – Василий внимательно смотрел куда-то вдаль. – Но попозже, не сейчас.

– Дядя Вася, а Вы зачем берданку взяли?

– Да мало ли что. – Задумчиво ответил тот. – Вот глянь-ка лучше туда, не волки ли возле того оврага бегают?

Колька резко вскочил на ноги. На той стороне широкой долины, немного наискосок, серые хищники переходили овраг.

– Они, точно они. Наверно мы их согнали с днёвки.

– Ладно, похоже, уходят. Ты вот что Колька, коня своего стреножь, а то утром не поймаешь.

– Что Вы, дядя Вася, Казбек сам ко мне придёт.

– Ну как знаешь.

Так за разговорами, они и не заметили, как опустилась ночь. Южное небо, огромным, звёздным ковром укрыло землю. Колька лежал на спине и искал знакомые созвездия. Вот Стожары, Большая медведица, а вот и Полярная звезда.

– Дядя Вася, а представляешь, где-то там, есть такая же Земля, и кто-то тоже сейчас смотрит на нас.

– Да всё может быть. – Василий пошевелил палкой угли. – Давай-ка лучше картошку, фантазёр, пора уже.

Колька достал из сумки штук десять, крупных картофелин, и они вместе разгребли костёр, положили туда клубни, и присыпали их пеплом и углями. Потом Василий нарезал, слегка пожелтевшее от времени, сало, нанизал его на две, остро наточенные палки, и начал аккуратно их жарить над костром. Мальчишка достал огромную половину, свежеиспеченного, белого, душистого хлеба, и, прижав к груди, как это делала его мама, стал нарезать солидные куски. В те времена, многие крестьяне выпекали хлеб сами, но самый вкусный был у его матери, Анастасии Васильевны, как уважительно называли её соседи. Казбек, учуяв знакомый запах, подошёл к костру и слегка фыркнул. Колька тут же взял солидный кусок и круто посолив, дал лошади.

– Дядя Вася, а вы где руку потеряли?

– В Берлине, уже после войны.

– Как это?

– А вот так. – Он немного помолчал и продолжил. – Немцы, когда отступали, то оставляли множество заминированных вещей. Мы называли их «сюрпризами». Игрушки разные, куклы, шкатулки. Я вот увидел на тумбочке новый фонарик, ну и не удержался. Вот он-то мне по руке и дал.

– Дядя Вася, а вот я читал, что раньше, столица врага отдавалась победителю на разграбление. А Берлин как?

– А чем Берлин хуже? И его грабили ровно трое суток. Разрешили. А потом вышел приказ и всё. Кто попался, сразу расстрел на месте.

– Дядя Вася, а Вы что привезли?

– Да что солдат может привезти в своём мешке, так, мелочёвку. Камни для зажигалки, патефонные да швейные иглы. – Он снова замолчал. – А вот офицеры, те да… Некоторые вагонами отправляли добро домой. А уж кто по выше… Говорят, Жуков целый состав отправил.

– Дядя Вася, а, правда, что были загранотряды?

– Были Колька, были.

– И что, по своим стреляли?

– А то по ком же? До немцев далеко было, а свои рядом. Но не по всем стреляли, а кто отступал.

– А Вы тоже в штрафбате были?

– Ну а как же… Многие прошли через него. – Он снова замолчал.

– Мы, впятером, полтора дня в окружении были, а когда к своим вышли, сразу под трибунал и в штрафбат.

– А потом?

– А что потом. Приказали взять высоту и удерживать до подхода наших. Взяли, а она нашим и не нужна была. Мы трое суток её держали. Убитых хоронили прямо там, в воронке. Раненые уходили сами. А когда на третий день, к вечеру, сделали перекличку, то оказалось, что в живых только пятеро осталось.

Колька слушал внимательно, не перебивая. Он явно видел пятерых солдат, ползущих с интервалом в полчаса, по пыльной, пропахшей порохом и тротилом земле. Он тоже полз с ними через загранотряд, и на грозный окрик: «Стой! Кто идёт?» Отвечал: «Связь».

– Так за одну ночь и вышли к своим. – Продолжал Василий. – А утром немцы пошли в наступление, смели энкэвэдэшников и уже вся дивизия, попала в окружение.

– Дядя Вася, а штрафники тоже кричали, за Родину, за Сталина?

– Да по – разному было… – Он немного помолчал, и добавил. – По-разному. Одни кричали за Сталина, а другие, заставили.

Наступила длинная пауза. Слышно было, как лошади щиплют траву, а аромат жареного сала, расплываясь в воздухе, вдруг вызвал жуткий аппетит.

– Ладно, хватит болтать. – Василий начал доставать картошку. – Давай-ка перекусим.

Кусочки жареного сала, Колька положил на солидные ломти белого хлеба, а сверху украсил их свежими листьями укропа, петрушки, лука и слегка присолил. Печёная, по всем правилам, картошка, источала такой тонкий и вкусный аромат, что было не до разговоров.

Ужинали, молча, не спеша. Василий изредка подкидывал в костёр хворост, и пламя, поднимаясь, то освещало не далеко стоящих лошадей, то снова всё погружалось в непроглядную темень. В чёрном небе, мерцая, горели звёзды. Иногда, оставляя огненный след, пролетал яркий метеор.

Василий встал, подложил Кольке под голову вещмешок, и укрыл его своим ватником.

– Ишь ты! Любопытный, какой. – Шёпотом проговорил он. – Всё ему интересно, всё ему надо.

1957 г. Летний день близится к вечеру. Спадает жара. Куры лениво копошатся в пыли. Над деревней зависла тишина. Слышно как падают спелые абрикосы. В воздухе мелькают ласточки, а в ветвях вишни буянят воробьи. И вдруг эту тишину нарушает цокот копыт бешено мчащегося жеребца, и грохот колёс двуколки по шоссе центральной улицы села Новоборисовка. В ней стоит в полный рост стройный, худощавый мужчина, в кепке, в сером, довольно грязном пиджаке и, стегая жеребца кнутом кричит:

– Дорогу Герою Советского Союза старшему лейтенанту Левицкому!