– Хорошо, тогда до завтра. Только ты никому не говори, что я упал с лошади, – и Колька не спеша направился к дому.

Прежде чем войти в дом, он тщательно умылся, благо в бочке было полно дождевой воды, быстро поужинал и лёг спать. Колька ещё долго лежал на спине с открытыми глазами, вглядываясь в темноту, и перебирая в памяти свой полёт по тёмному коридору. Он снова вспоминал тот сказочный, золотистый свет, изумительную, какую-то не земную музыку и встречу с отцом.

– Смерти нет, это точно. – Прошептал Колька, повернулся набок и тут же уснул.

Весной 1944 года, Красная Армия, освободив Одессу, погнала захватчиков на Запад. На беду отступающих, пошли дожди и по грунтовым дорогам не то-что проехать, пройти было не возможно. И по нашей шоссейке днём и ночью, под проливным дождём шли голодные и усталые немцы, румыны, итальянцы. Как рассказывали очевидцы, то было жалкое зрелище. Танкисты, расчищая дорогу, спихивали на обочину застрявшие машины и телеги со всем ихним имуществом, которое затаптывалось и засасывалось в раскисший чёрнозём.

Шло время, но каждый год, весной, пускали грейдер и он, идя вдоль шоссе и равняя грунтовку, выгребал из земли всякую всячину. Всегда первым об этом узнавал наш атаман, Шурка Чмырь. Небольшого росточка, худенький, тринадцатилетний пацан с обострённым чувством справедливости и несусветный драчун. Один-на-один с ним боялись выйти даже старшеклассники. Для нас он был непререкаемым авторитетом, а слово его законом.

Однажды Шурка пришёл в школу на второй урок, а на перемене собрал нас и по секрету сообщил:

– «Идёт грейдер». После третьего звонка мы ушли из школы и, не заходя домой, пошли вдоль шоссе в сторону с. Поплавки. Ровно срезанный чёрнозём блестел как антрацит. Весенний ветерок нёс в себе запахи разнотравья и свежей земли. Мы шли вдоль дороги и подбирали много интересных для нас, вещей. Вот стёкла от бинокля, а здесь разорванные листы с немецкими буквами, чуть подальше целый патрон, а вот и ржавый наган без барабана, а там явно оторванная от сапога подошва. Витька Биньковский остановился и начал усердно ковырять землю острым, металлическим прутом.

– Сюда – закричал он. В земле лежал снаряд. Нож скрепера прошёлся сверху, не задев взрыватель. Все смотрели на Шурку.

– Щас взорвём – сказал он – надо его выкопать.

Мы не спорили, да и опыт, какой-никакой уже был. Достали снаряд и понесли его в степь по дальше от дороги и людей. В свои 11 лет мы хорошо знали, что за такие дела можем получить от взрослых не только по шее. Быстро собрали прошлогодний былинник, толстые и сухие прутья полыни, да застрявшие в свежей траве перекати поле. Получилась внушительная куча, в центр которой и положили снаряд. Все отошли метров на 60–70 и залегли. Шурка, убедившись, что мы далеко, поджёг бурьян и не спеша подошёл к нам. Время тянулось медленно, костёр уже догорел, а взрыва так и не было.

– Идем, посмотрим – сказал Шурка, поднимаясь из земли.

– Нельзя – откликнулся Вовка – пока не остынет подходить нельзя.

– Ты чё, боишься? – в голосе атамана зазвучала нотка презрения. Это был удар ниже пояса. Все вскочили и, растянувшись цепочкой, пошли к снаряду. Костёр чуть заметно дымил, а лёгкий ветерок уносил вверх быстро гаснущие искры. Витька шёл вторым, но Вовка его обогнал, похоже, хотел быть первым.

Не доходя шагов десять, Шурка остановился, оглянулся назад и тут раздался взрыв. Чёрный столб пепла и земли взметнулся вверх, а рядом с нами прошуршали осколки. Я посмотрел вперёд, Шурки не было, а Вовка крутился на одном месте и кричал:

– Я ничего не слышу! Я ничего не слышу!

Мы побежали вперёд. Наш атаман лежал на траве и улыбался.

– Вот это да! – восторженно сказал он. Из левой руки и правой ноги шла кровь.

– Ерунда – сказал он – я сам встану.

Со стороны колхоза к нам неслась двуколка и двое верховых. Помощь была близко. Шурку с двумя ранениями увезли в райбольницу, а меня вечером ждал болезненный, воспитательный процесс, который, спустя 55лет! я помню очень хорошо.

Капитан особого отдела МГБ, Иван Подопригора, очнулся от наркоза после труднейшей операции и осмотрелся. Снова палата, белые стены, кровати, тумбочки и стойкий запах хлорки. Тут же подошла медсестра.

– Ну как себя чувствуете, Иван Николаевич?

– Нормально сестричка, нормально, – прошептал он. – А где мой Курай?

– Да здесь он, во дворе. Как привёз вас, так и остался, никому в руки не даётся. Серьёзный конь… – она говорила что-то ещё, поправляя одеяло, но капитан уже провалился в свой мир бреда и яви, где было не понятно, что есть настоящее, а что является просто вымыслом больного сознания.

Он снова увидел этих двоих с трезубцами на конфедератках[1]. Они лежали в пыли, а под ними растекалась кровь, но земля не принимала кровь убийц и насильников, и та сворачивалась в тёмный сгусток и становилась каменной. Откуда-то появился одинокий волк. Он осторожно подошёл, понюхал трупы, и шерсть на загривке стала дыбом. Потом протяжно завыл, и, поджав свой облезший хвост, растворился в лесной чаще. Вдруг капитан увидел речушку Самару, что течёт по родной днепропетровщине. Почему-то она была очень широкая, а на том берегу стояла его мать и звала к себе. Он плыл тяжело. Намокшая одежда тянула вниз, и не было сил сопротивляться течению. Но он, пересиливая себя, плыл и плыл, качаясь на волнах. И вдруг, на берегу, появилась девушка в белом халате, послышался возглас: «Сюда, скорей!!!» Кто-то протянул ему руку, но в этот момент, он попал в водоворот, и его потянуло в тёмный омут.

Иван проснулся. Была ночь, ярко светила Луна. Рядом, на стуле дремала медсестра.

– Пить… сестрёнка… пить… – Медсестра встрепенулась.

– Сейчас миленький, сейчас. – Она быстро намочила марлевую салфетку и приложила её к пересохшим губам.

– Курай! Где Курай? – прошептал капитан.

– В конюшне твой Курай, в конюшне, успокойся и скорее выздоравливай, ждёт он тебя. – Она боялась сказать, что по приказу вышестоящего начальства, жеребца, ещё неделю назад, погрузили в вагон и с другими лошадьми увезли куда-то в неизвестность.

Он не понимал, что происходит. Его, боевого, чистокровного дончака, завели в грязный вагон и привезли сюда, в эту душную, полутёмную конюшню, с прогнившими полами и низким потолком. Здесь всё ему было чужим: и люди, и лошади, и даже овёс отдавал прелостью и гнилью.

Его поймали во дворе здания, где лежал хозяин. Там все ходили в белых халатах, и пахло хлоркой. Курай уже третий раз доставлял его туда, но на этот раз всё было серьезнее, чем раньше. Он всё время вспоминал, как это было.

Они шли тогда по лесной дороге. День клонился к вечеру. Спадала жара. Где-то недалеко, лениво куковала кукушка, а вокруг было тихо и спокойно. Хозяин не громко насвистывал какую-то мелодию, а он срывал на ходу то сочную траву, то вкусные листья белой акации. Вдруг тишину разорвал хлёсткий звук выстрела. Его друг покачнулся и упал, а из – за кустов выскочили двое мужчин, в грязной форме, и кинулись к нему. Курай вздыбился и передними копытами ударил по нападавшим. Через мгновение они уже лежали в пыли, а сверкнувшие на солнце подковы, стали красными от крови. Нападавшие не шевелились, и он наклонил голову к хозяину, тихонечко заржал.

Его привезли сюда осенью, но вот уже наступила весна, а хозяина не было видно. После того, как его обманом завели в вагон, он больше никому не доверял и пытался вырваться при любой возможности. Где-то в конце зимы к нему стал заходить маленький мальчик, но Курай и его не подпускал к себе. Сначала он очень злился, что этот человеческий детёныш подолгу сидит почти рядом и всё время смотрит на него. Но потом он привык, а со временем этот, маленький человечек, ему стал нравиться всё больше и больше. Да и пахло от него, чем-то вкусным, и кажется знакомым. И однажды Курай, в очередной раз, увидев мальца, неожиданно для себя, впервые заржал миролюбиво, а когда тот достал из-за пазухи краюху хлеба, посыпанную крупной солью, он сдался. Теперь только ему он разрешил ездить на себе и никогда не пытался вырваться, если тот шёл рядом.