А год спустя, в августе 1939 года, сразу после подписания советско-германского договора и за неделю до вторжения вермахта в Польшу, лидер нацистов в беседе с британским послом Невиллом Хендерсоном скажет: «На самом деле я самый мирный и благожелательный человек. Ведь я художник, а не политик. Когда польский вопрос будет решен, я хотел бы закончить свою жизнь как художник».

Начало осени 1911 года. В Лондоне мелкий дождь, ручейки воды бегут по краям улиц, толстые капли стекают по оконным стеклам. Однако погода не помешала устроить прием в Доме русского посла графа Александра Константиновича Бенкендорфа. Граф любил эти веселые, шумные встречи и устраивал их с размахом. Гостей собиралось немало – политики, дипломаты, журналисты, литераторы, артисты, светские бездельники. Герберт Уэллс, знаменитый писатель-фантаст, затворником не был и, когда его приглашали, приходил с удовольствием. Вот он не торопясь протискивается сквозь заполнившую гостиную толпу. На него с любопытством взглянула молодая женщина, скорее даже юная девица. В ее спокойных, широко расставленных глазах, в самой их глубине сквозил ум, приправленный едва уловимой иронией. Уэллс вздрогнул.

– Кто это? – спросил писатель почти шепотом.

Но стоящий в двух шагах молодой человек услышал.

– Да это сестрица моя Мария, – сказал он, приветливо улыбнувшись.

– Вот как? – повернулся к нему Уэллс.

– Позвольте представиться, Платон Закревский, надворный советник, атташе посольства.

– Герберт Уэллс, – писатель протянул руку.

– Ну, кто вас не знает, – Закревский подал свою.

– Она тоже сотрудница посольства? Такая юная?

– Нет, что вы. Она приехала ко мне в гости, чтобы подтянуть свой английский.

– Прекрасная цель. Готов ей помочь. В английском, мне думается, я разбираюсь.

– Хотите, я вас представлю?

– Да, именно это желание я собирался вам внушить.

– Отлично. – Закревский улыбнулся еще шире. – Буду рад. Любите беседовать с русскими?

– Люблю, – сказал писатель. – У русских необычный строй мысли. Меня он всегда поражал.

– Маша, Маша, – громко окликнул Закревский, – иди-ка сюда. – Мура, ты что, не слышишь? Мы в семье часто зовем ее Мурой, – он вновь повернулся к писателю.

Спустя минут пять писатель и Мария нашли относительно тихий уголок и присели возле маленького круглого стола. Проходящий мимо официант на секунду застыл перед ними с подносом. Они взяли по бокалу вина и продолжили беседу.

– Откуда у вас такой английский? – спросил Уэллс.

– От няни, – Мура улыбнулась. – Она была англичанка. И первые слова я услышала от нее. А маме все было некогда.

– Любопытная история.

– Ничего особенного. В дворянских семьях в России это принято – дети сначала говорят на французском или английском, и только потом осваивают русский.

– Какой же язык для вас родной?

– Вопрос этот напрашивается, согласна. Но ответ прост – оба.

– Что ж, по-своему, неплохо. По меньшей мере для кругозора. К тому же Россия хочет считать себя Европой. Владение языками – правильное стремление.

– Я тоже так думаю, – сказала Мура.

– А сюда вы приехали за…

– Окунуться в живую среду. Там, на родине, мой английский был немного искусственным. Здесь я это чувствую. И, как могу, поправляю.

– Похвально, – сказал Уэллс. – И это можно понять. А в Петербурге чем вы занимались?

– Обыкновенное дело, училась. Но там было чем заняться и за пределами Института благородных девиц.

– Например? – Уэллс пытливо глянул на девушку.

– Самое яркое впечатление – это, конечно, общение с поэтами. В Петербурге прорва отличных поэтов. Все талантливы, но каждый по-своему. Это похоже на вторжение с небес. Но не как у вас в романе, где марсиане… Более мирно…

– Вы читали «Войну миров»?

– Ну да. Разумеется.

– Удивительно.

– У нас многие читали. Мои подружки точно.

– Впрочем, я знаю, русские настолько добры, что порой находят время заглянуть в мои скромные сочинения. Года два назад в России даже издали целое собрание моих трудов.

– Вероятно, эти томики к нам и попали

– Вполне вероятно. Но вернемся к вашим поэтам. Я понял, что они не похожи на агрессивных марсиан.

– Во всяком случае, огромные треножники и смертоносные лучи для завоевания Питера им не понадобились.

– Это славно. – Уэллс улыбнулся. – И где же вы с ними общались, с этими пришельцами с небес? В клубах?

– В Питере есть артистические кафе, нередко это просто благоустроенные подвалы, чем-то напоминающие ваши клубы. Разве что повеселее, более шумные. Народ, знаете ли, уж больно горячий… Но интереснее всего на башне у Вячеслава Ива́нова.

– На башне?

– У поэта Иванова в угловой башне многоэтажного дома, на самом верху – огромная квартира. Там раз в неделю собираются поэты, а также их поклонники. Часто приезжают московские стихотворцы. Из квартиры выход на плоскую крышу. В хорошую погоду там читают стихи. Народу – больше, чем сегодня на этом приеме.

– Интересно… О чем же пишут эти ваши поэты? О любви, о цветах, о бескрайних ваших полях? О том, как косят траву, о запахе сена…

– О, не только.

– О красоте и уродстве жизни, о ночном мраке городов, о потерянном человеке?

– Это чуть ближе. Но еще о тайнах смерти, о холоде Вселенной, о таинственном молчании звезд…

– О молчании… Понимаю.

– Хотите, я попробую перевести вам скучной прозой пару строк, что вспомнились?

– Хочу. Разумеется.

– Мне и самой это интересно. Попробую чуть-чуть добавить ритма. Ведь я мечтаю стать профессиональной переводчицей. И уже немного пытаюсь… так… пустяки… Ну, вот послушайте… Погодите, я пока по-русски вспомню. – Она помедлила несколько секунд, а затем, словно подчиняясь некой музыке, низким голосом произнесла: «Месяц холодный тебе не ответит, звезд отдаленных достигнуть нет сил… Холод могильный везде тебя встретит в дальней стране безотрадных светил…» Перевести?

– Смеетесь? Я уже дрожу от нетерпения.

Мария пересказала, как умела, это по-английски.

– Хорошо сказано, – сказал Уэллс. – Мне кажется, вы умело и точно передали. Эту грусть. Эту звездную меланхолию.

– Тут да. Но они часто вспыхивают. От грусти и следа не остается. Порою – взрываются.

– Надо думать.

– Вот, скажем, поэт Андрей Белый собирался вызвать на дуэль Валерия Брюсова, тоже московского поэта. Знаете за что?

– Откуда мне знать.

– Они по-разному смотрят на глубину и тайну мира.

– Да, это серьезная причина, чтобы стреляться. Но откуда про это знаете вы? Неужели об этом пишут в газетах?

– Белый сам нам об этом рассказывал. Мне и моей подружке Дарье, тоже смолянке.

– Смоланк? Что это?

– Смольный. Так в Питере называют наш институт.

– А, понимаю.

– Мы сидели за столиком после поэтического вечера. Белый размахивал руками. Не человек, а пламень.

– Ну, поэт!

– Знаете, чем он нас поразил? Целый час он упоенно рассказывал нам с Дашей об атомах, о том, как они взрываются, и как вслед за этим весь мир тоже готов расколоться… И еще он говорил о том, что рано или поздно появится человек, который найдет способ эти атомы взорвать.

– Это поэтическое преувеличение. – Уэллс снисходительно улыбнулся. – Атомы не могут взрываться.

– А вот Белый считает, что могут.

– Атомы – это мельчайшие частицы вещества, крохотные кирпичики, простейший строительный материал. Они столь малы, что там нечему взрываться. В каждом, правда, есть какое-то уплотнение. Его недавно обнаружил в своих опытах наш Резерфорд. Он назвал их ядрами. А вокруг – порхают крохотные электроны. И все. Мельче ничего не бывает.

– Неужели? А знаете ли вы, что по этому поводу говорит упомянутый мною Брюсов?

– И что же?

– Что даже внутри крохотного электрона что-то есть. Более того, там могут оказаться целые миры. По-своему даже бескрайние.