– Знаете, с кого я писал Христа? – спросил Поленов.

– Нет, откуда же? – недоуменно ответила Маргарита.

Но и ее Сергей растерянно молчал.

– С моего ученика и друга Исаака Левитана, – с затаенной грустью улыбнулся Василий Дмитриевич. – Хорош?

– Не то слово, – пробормотал Коненков.

Маргарита была приятно удивлена. Волшебные пейзажи Левитана она любила, многие из них стояли в ее памяти. Но в следующий миг, когда она вновь взглянула на холст, на испуганно сжавшуюся девицу, которую крепко держали несколько мужских рук, Маргариту тронула другая мысль.

– Да, кто из нас без греха? – неслышно прошептала она.

Коненков любил гулять по ночам. Он обожал звездное небо. В августе оно доводило его до дрожи, почти до исступления.

– Нет ничего лучше звездного неба, – говорил скульптор. – В Москве оно тусклое, серое, разве чего увидишь! Нет, бежать из городов, бежать! Небо нужно созерцать за городом. Здесь оно живое, оно кипит, оно полно страсти. Оно полно тайны. Взгляни на него спокойно, глубоко, но не отринув изумления. И тогда придет вдохновение, почувствуешь Бога, Его дыхание, Его любовь. Знаешь ли, милая, в созвездиях спрятана вся история человечества. Только научись смотреть. Я поражаюсь древним звездочетам. Нынешние астрономы, да даже и астрологи, заметно потускнели. Считают, измеряют, а красоты неба не ухватывают.

Маргарита узнала вдруг, что Сергея, как и Поленова, занимает тема Христа. Нет, даже шире – тема Бога Отца, тема вращения планет и звездных систем, тема рождения мира, его неизреченной тайны. Он связывал все это с идеями гармонии и красоты, причем очень по-своему, с какими-то одному ему понятными символами и схемами. На многочисленных листах он рисовал круги, соединял их лучами, возникали загадочные чертежи. Почему-то никому он их не показывал, да и саму тему эту ни с кем не обсуждал. Даже с любимой Маргаритой редко, скупо, отрывками. А в Москве, в мастерской, когда никого не было, он уединялся и часами читал Библию, задумчиво водил пальцем по ее страницам, а потом что-то помечал на своих рисунках. Маргарита знала, что в эти минуты и часы беспокоить его не следует.

«Ночной летун, во мгле ненастной Земле несущий динамит», – писал Александр Блок в стихотворении 1911 года, когда фанерные стрекозы еще с трудом отрывались он земли. Андрей Белый не успел эти строки прочесть, однако пишет другу-поэту, с которым давно и навсегда помирился: «…Сквозь весь шум городской и деревенскую задумчивость, все слышней и слышней движение грядущих рас. Будет, будет день, и народы, бросив занятия, бросятся друг друга уничтожать. Все личное, все житейски пустое как-то умолкает в моей душе перед этой картиной; и я, прислушиваясь к шуму времени, глух решительно ко всему». Но при этом образ волшебной земли Серафима Саровского время от времени всплывает в его памяти. «Уехать в Дивеево, – вновь пишет он другу-поэту о своих сокровенных желаниях, – построить себе избу, перевезти книги и тихо жить…» Тихо жить! – эта мечта никак не могла быть созвучной ритмам ХХ столетия. «Век-волкодав» почти без промаха кидался на всех, а на своих гениальных детей в особенности.

В эти самые дни в Лондоне писатель Уэллс тоже задумывается об аэропланах, могущих нести бомбы. Но, вспоминая разговор с русской девицей, он легко воображает, что это бомбы атомные. Никакое другое сочинение не давалось ему столь трудно, как роман, который он начал зимою 1911-го, а дописывал осенью 1913 года. Он заставил себя пролистать груду научных журналов последних лет и многое понял совершенно по-новому. Но в итоге загорелся и писал с увлечением. При этом он попытался, пророчески описывая ближайшие десятилетия, сообщить миру главное:

«Проблема, над которой еще в самом начале XX века работали наиболее прозорливые ученые – проблема вызывания радиоактивного распада тяжелых элементов, который открыл бы доступ к внутренней энергии атома, – была благодаря редкому сочетанию научного мышления, интуиции и счастливой случайности разрешена Холстеном уже в 1933 году. С помощью хитроумного эксперимента он вызвал атомный распад в крохотной частице висмута, и произошел сильнейший взрыв… Молодой ученый не мог не осознать, что открыл человечеству путь к безграничному, неисчерпаемому могуществу, одновременно заложив пороховую мину под твердыни современной ему цивилизации…»

Кто же этот загадочный Холстен, сочиненный Уэллсом в 1913 году, которому, по замыслу писателя, суждено ровно через два десятилетия открыть путь к атомной энергии? Автор пишет о нем скупо, но сообщает одну примечательную деталь: «В момент открытия молодой человек жил один в небольшой квартире в Блумсбери…»

А начинается роман с того, как некий профессор физики по фамилии Рафис читает в Эдинбурге в 1913 году лекцию о радиоактивности: «Радий представляет собой элемент, который разрушается и распадается. Быть может, все элементы претерпевают те же изменения, только с менее заметной скоростью. Это, несомненно, относится к урану и к торию… Сегодня нам уже известно, что атом, который прежде мы считали мельчайшей частицей вещества, твердой и непроницаемой, неделимой и безжизненной, на самом деле является резервуаром огромной энергии… Совсем недавно мы считали атом тем же, чем мы считаем кирпичи, – простейшим строительным материалом. И вдруг эти кирпичи оказываются сундуками с сокровищами, сундуками, полными самой могучей энергии. В этой бутылочке (профессор поднял и показал ее публике) содержится около пинты окиси урана. Стоит она примерно двадцать шиллингов. Но в ней, уважаемые дамы и господа, в атомах этой бутылочки, дремлет столько же энергии, сколько мы могли бы получить, сжигая сто шестьдесят тонн угля. Если бы я мог мгновенно высвободить сейчас всю эту энергию, от нас с вами осталась бы одна пыль…»

– Понятно, – шептал один из слушателей, вихрастый юноша. – Понятно. Ну, дальше! Дальше!

Помолчав, профессор продолжал:

– Предположим, в скором времени мы найдем способ извлечь эту энергию.

Вихрастый юноша энергично закивал. Сейчас он услышит чудесный, неизбежный вывод. Он подтянул колени к самому подбородку и от волнения заерзал на сиденье.

– Почему бы и нет? – прошептал он. – Почему бы и нет?

Профессор поднял указательный палец:

– Подумайте, какие возможности откроются перед нами… человек с помощью пригоршни вещества сможет освещать город в течение года, сможет уничтожить эскадру броненосцев или питать машины гигантского пассажирского парохода на всем его пути через Атлантический океан?

– Да, заманчиво, – шептал юноша, фамилии которого была Холстен.

Пробежали годы. Ранней осенью 1933 года этот Холстен испытывает растерянность и даже страх, поскольку ясно представляет себе жуткие последствия своего открытия. «Он даже задумался о том, что, быть может, ему не следует сообщать о своем открытии, что оно преждевременно, что его следовало бы отдать какому-нибудь тайному обществу ученых, чтобы они хранили его из поколения в поколение, пока мир не созреет для его практического применения. Но что толку? Если я и сожгу все эти выкладки, не пройдет и десяти лет, как кто-нибудь другой повторит мое открытие…»

Воображение Уэллса! Писатель, хорошо знающий людей, не мог не понимать, что дело пойдет к войне. Этим он и занялся на страницах своей рукописи.

Еще никто не знал, что примерно через год сербский студент выстрелит в австрийского герцога. А Уэллс уже выводит на бумаге: «Международное положение становится угрожающим… Державы Центральной Европы неожиданно начали военные действия против Союза Славянских Стран. Франция и Англия готовятся прийти на помощь славянам». Но Уэллс воображает войну уже в тех условиях, когда благодаря открытию Холстена созданы атомные бомбы. И что выходит?

Немцы, не моргнув глазом, сбрасывают атомную бомбу на Париж. Там, где стояли Лувр и Эйфелева башня, – груда дымящихся развалин. Французы не собираются оставаться в долгу. Их авиатор летит в Германию. Крохотный аэроплан, где всего два человека – помимо пилота еще помощник. Он сидит возле похожего на гроб ящика, где покоятся три атомных бомбы, каждая размером с большой арбуз. Сбрасывать их нужно руками прямо через борт. На подступах к Берлину их пытается сбить германский самолет. Но французы отрываются от него. Бомбы сброшены. Берлина тоже больше нет.