– Она действительно его любит?

– Как вам сказать? Он славный парень. Не знаю, насколько он глубок, но… Во всяком случае, Мура этому союзу рада. Муж-дипломат. Европейские столицы, приемы, балы – это ее мир.

– Вышла замуж. Уезжает. – Уэллс смотрел куда-то мимо собеседника. – Зеленая дверь в длинной белой стене, – добавил он тихо.

– Что? – спросил Закревский.

– Бывает такая еле заметная дверца в стене, в незнакомом переулке, куда случайно доведется забрести. Осмелишься открыть ее и – окажешься в совершенно ином мире. Поразительном, пугающем, манящем… Ты растерян, оглушен, ты пятишься… Шаришь за спиной рукой, пытаясь нащупать ручку этой двери, дабы вернуться назад. Но не всегда есть уверенность, что возвращение возможно.

– Иной мир? Пугающий? Манящий? Можно ли вернуться? Ну да, это ваши образы. Как интересно, однако. И что там? Как там?

– По-разному. Вы так спросили, как будто я там действительно бывал.

– Ну, воображение писателя. Считайте, что бывали. А для нас – читателей, слушателей – всегда любопытны детали. Красочные, необычное, когда есть за что зацепиться. Что распаляет воображение.

– Тут вы, пожалуй, правы… Что ж, одну сцену из недавней грезы я помню. Не знаю, насколько она красочна, но меня задела. Вообразите: саванна, вероятно, где-то в Африке, синее небо, вдали два-три дерева, похожих на баобабы, а совсем близко, в высокой цветной траве – пятнистая пантера. Она неподвижна, но смотрит на меня внимательно и цепко. Я не испугался, нет. Наоборот, я хотел сделать шаг вперед и погрузить руки в ее пушистую шерсть.

– Приблизиться к пантере! Признаюсь, мне было бы страшно. И вы действительно отважились бы прикоснуться к ней?

– Да нет, – сказал Уэллс. – Это просто воображение. Минутная слабость человека, у которого расстроены нервы.

О том, что он безнадежно влюбился в молодую русскую женщину, он предпочел не говорить.

Мария Закревская не отдавала себе до конца отчета, почему она так быстро выскочила замуж. Впрочем, Иван Бенкендорф, двоюродный племянник посла, графа Александра Константиновича, казался достойным выбором. Элегантный, рослый, воспитан, умен, образован, безукоризненные манеры. Почти что граф (он был из побочной линии и на графский титул прав не имел). Но главное – дипломат. Он смотрел на нее слегка туманными, однако же влюбленными глазами. И она подумала: боже, жить в центре Европы. Это тебе не российская глушь. Приемы, балы, театры, скачки… Ну, скучноват. Зато атласный цилиндр он носил так, словно в нем родился. К сожалению, читалось в нем и нечто холодновато-искусственное. Не беда, все это можно поправить. Тепло в нем можно разбудить.

Позже выяснилось, что поправить это трудно. И будить не очень удается. Но хуже было другое. Мура время от времени видела над головою мужа серую тень. Откуда эта тень взялась, она понятия не имела, но знала, что это знак с того света. Повестка о смерти. Как быть, что с этим делать – она не знала. Сама она была полна жизни. И отчетливо понимала, что ей самой ничто не грозит. Над нею – другой свет и другие лучи. Она преодолеет любые трудности. А в том, что эти трудности последуют нескончаемой чередой, она не сомневалась.

Жизнь в Берлине поначалу выглядела более скучной и серой, нежели в Лондоне. Немцы вблизи оказались… Как бы это выразить? Ну да, педанты, филистеры, какие-то убогие моралисты. Все у них аккуратно, по полочкам. Одеваются странно – вроде все на месте, все эти фраки, сюртуки, монокли и дамские платья, но как-то вчуже. После Лондона это выглядит немного смешно, немного жалко. При этом они не в меру самоуверенны. Считают себя чуть ли не главными людьми на свете. Самыми учеными. Самыми знающими. Оттого и хвастливы. Жизненного пространства им не хватает, и они говорят об этом с обидой. Их зажали на клочке земли в центре Европы. И не дают развернуться. Разве это справедливо? Более того, они искренне полагают, что добрая половина мира должна подчиняться им, поскольку они трудолюбивы и умеют устанавливать порядок. Тонким юмором они владеют не особо, зато смеются громко и вульгарно. Нет, попадаются порою и умницы, еще какие, но… Но погоды умные люди здесь не делают. Новых Гете и новых Новалисов не разглядишь.

На одном из первых балов ее заметил сам император. Собственно, ее представили ему – вот, смотрите, жена молодого русского дипломата. Император посмотрел. Надменный взгляд у него тут же испарился, глаза засветились весельем, и он пригласил ее на танец. Он оказался галантным кавалером, уверенно вел ее в такт музыке, и грозное лицо его выглядело мечтательным. «Надеюсь увидеть вас при дворе вновь», – улыбнулся он очень мило. «Не вижу к этому препятствий», – сказала жена молодого русского дипломата.

Так и вышло. На следующем балу они вновь кружились в вальсе, а придворные смотрели во все глаза и перешептывались. Позже гулял слух, что у нее с Вильгельмом роман. Мура никогда не опровергала этого. Опровергать что-либо о себе – это было не в ее характере. А вот сочинять мифы о себе и о своих связях – это пожалуйста.

Своеобразной отдушиной для нее стал театр. В Берлине их было несколько, и каждый по-своему интересен. Началось с того, что как-то Иван сообщил ей, что они идут в «Немецкий театр» на юбилейный спектакль. Будет показана пьеса «Ночлежка». Это русская пьеса, и она идет с успехом уже почти десять лет.

– Не знаю такой пьесы, – сказала Мура.

– Я тоже, – признался Иван. – Однако ее показывают в шестисотый раз.

– Сколько? Такого не бывает

– Представь себе. На юбилей приезжает Станиславский.

– О, тогда идем.

– Они тут, в театральных кругах, так забегали, словно должен прибыть сам царь Соломон.

– Уважают, – сказала Мура.

– По этой части да. Говорят, что Макс Рейнхардт, руководитель театра, сказал…

– Я слышала это имя. О нем часто говорят.

– Он тут самый великий. Так вот он будто бы сказал: «Станиславский нас всех превзошел. Он недостижим».

– Охотно верю. Должны же мы хоть в чем-то быть впереди.

Когда они подошли к театру, то увидели в витрине портрет автора пьесы. Висячие усы, откинутые со лба волосы, мечтательные глаза – все это было очень знакомо.

– Мне кажется, я знаю, кто это, – сказала Мура.

– И кто же? – спросил Иван.

– Я поняла. – Мура усмехнулась. – Мы идем смотреть «На дне».

Когда немецкий Сатин сказал: «Человек – это звучит гордо», зал особенно затих.

И только Иван шепнул Муре: «Он мог бы сказать: ариец – это звучит гордо. Но все же он сказал – человек».

Успех спектакля был грандиозен.

Зрители бесконечно хлопали и расходиться не хотели.

Вскоре Мура узнала, что Горький – самый популярный русский писатель в Германии, его пьесы идут во многих городах, его книги везде продаются.

В берлинских салонах нередко заходила речь на славянскую тему. «Славянство враждебно всему немецкому миру». «Панславизм – вот настоящая опасность». «Германия обязана внедрить культуру в отсталый славянский мир».

Эти фразы не предназначались для Муры, но они так или иначе достигали ее ушей.

– Объясни мне, что такое панславизм? – спрашивала она у Ивана.

– Откуда ты это взяла? – морщился Иван. – Аксаков и Хомяков тут ни при чем. Все проще и грубее. Германские стратеги полагают, что Россия хочет окончательно ослабить Австро-Венгрию и обрести полное господство на Балканах. А это ворота в Средиземное море, а дальше – океан и весь мир.

– Весь мир? – У Марии захватило дух.

– Всякая империя остается таковой, пока расширяется. И пределом может служить только планета. Вся, целиком. Так мыслит себя каждая империя. Поэтому большая война неизбежна. Но если в итоге вышел бы русский мир, я бы не стал возражать.

– Ну, Ваня, у тебя и аппетиты! То-то немцы на нас косятся.

– У ревнивых немцев и других забот полно. У них претензии и к Бельгии с ее укрепленным Льежем, и к Франции, поскольку Эльзас – это по-прежнему яблоко раздора, а тут еще на море Англия со своими дредноутами и подлодками. Неспокойные славяне с востока довершают этот пейзаж. Вот окруженная врагами Германия и вооружается.