– Вы несете бред, – сказал Дзержинский. Он сел привольнее, закинул ногу за ногу, лицо его было холодным и бесстрастным.

Тому, кто догадывался о противоречиях в нынешнем российском руководстве, несложно было догадаться, к чему и зачем убили посла. Немцы должны были возмутиться и отказаться от обязательств по Брестскому миру. А это война! Эсеры, левые в особенности, по складу души – террористы и вояки. Они предпочитали искать счастья в военной суматохе. Жалкое соглашение о мире, отдававшее немцам половину европейской России, устроить их никак не могло.

В 20-х числах июля Локкарт сказал Муре негромко, как-то очень сдержанно:

– Мне только что сообщили – убит царь.

Мура на секунду похолодела.

– Как? – прошептала она. – Где? Кем?

– Кем! – усмехнулся Локкарт. – Марсианами. Кем, понятно. А вот где? Где-то в Сибири. Кажется, в Екатеринбурге. И говорят, что убита вся семья. Вся, включая наследника.

– Ужас! – сказала Мура.

– Да, – сказал Локкарт. – Новость малоприятная.

– Я знала, что это случится. Твердо знала.

– Откуда ты могла это знать?

– Ниоткуда. Я просто чувствовала.

Страна сползала в кровавую яму. А у Брюса Локкарта и Марии Закревской разгорается любовное приключение. Он подходил, нежно и крепко обнимал ее. Что-то бормотал. Сладкая дрожь. Истома. Вихрь подхватывал ее и нес куда-то в раскаленную печь телесного счастья. Манящий жар этой печи заслоняет на время мир вокруг – беспокойный, голодный, смертельно опасный.

– Россия гибнет. Тонет, – шепчет Мура.

– Как бы я хотел приложить руку к ее спасению, – столь же горячо шепчет Брюс.

– Спасибо, бесценный друг. Но только к Англии у нынешних российских властей особого доверия нет.

– Откуда ты это знаешь?

– Да по всему видно.

– Боюсь, ты права. Жаль. Обе стороны должны искать это доверие.

– Никогда его не было. Если только при Иване Ужасном.

– Погоди, а французского Бонапарта не вместе ли мы добивали? А сейчас с немцами не вместе ли воюем?

– Это все эпизоды. По сути, случайные. А в целом две империи в вечном противостоянии. Разве не так?

– Российская империя? – усмехнулся Локкарт. – Где она сегодня?

– Да, мой милый, еще вчера мы были империей. А сегодня царь проклят и убит.

Они помолчали.

– Я сейчас вспомнила нашу первую встречу в Питере, – оживилась Мура. – Как ловко ты выпрыгнул из авто. Я подумала – вот это да!

– А ты знаешь, чей это был автомобиль?

– Разве не твой? Посольский?

– Это был автомобиль Троцкого.

– Да ты что?

– Это была моя первая с ним беседа. Она затянулась. И в конце он сказал: «Сейчас вас отвезут». Я не стал спорить. Я пробормотал что-то вроде «Спасибо, сэр!». А он рассмеялся.

– Он с юмором?

– Вполне. Я вообще тебе скажу… Было время, мне нравились большевики. Троцкий в особенности. Обаятельный, умный, решительный. Но политическая логика сильнее сантиментов.

– И что ты намерен делать?

– Мура, дальше секрет. Ты способна держать язык за зубами?

– Способна, – Мура сказала это тихо и очень спокойно.

– Понимаешь, я тебя втягиваю… Но деваться особенно некуда. Меня и самого втянули. И я согласился. Прислали тут одного человека. Вроде бы мне в помощь. Он умелый, но авантюрного склада. Некий Рейли. И вот поневоле я стал участником придуманной им операции. Он договорился с двумя командирами из тех латышей, что охраняют Кремль. Они согласились, взяли деньги. Но главная их цена – будущая независимость Латвии. Ну а мы не против их независимости. Короче, есть возможность арестовать правительство большевиков. А от Архангельска в этот момент двинется английский отряд…

– Арестуете их и расстреляете?

– Ни в коем случае. Мы не убийцы. Просто отстраним от власти. А когда придет вменяемое правительство, не исключен суд над ними. Честный и гласный. Но это уже внутреннее дело России.

– Что ж! План смелый. Даже дерзкий. Понятно, насквозь рискованный. Может оборваться в любом звене.

– Ты права, моя голубка. Но что делать? Лежать на печи? Так говорят в России?

В это время в дверь застучали приклады чекистских винтовок.

Это была ночь накануне первого сентября 1918 года.

Утром 30 августа 1918 года в Петрограде к Дворцовой площади подъехал на велосипеде молодой человек лет двадцати с небольшим. Оставив велосипед у входа, он вошел в вестибюль Народного комиссариата внутренних дел Петрокоммуны.

– Здесь ли товарищ Урицкий? – спросил он у швейцара.

– Еще не прибыли-с, – ответил тот старорежимным басом.

Молодой человек присел на подоконник и рассеянно смотрел в окно на площадь. Послышался шум автомобиля. Спустя минуту в вестибюль быстро вошел невысокий человек с темной шевелюрой и в пенсне. Он притормозил у двери старинного лифта, которую должен был открыть ему швейцар. В эту минуту, вскочив с подоконника, к нему приблизился молодой человек и выстрелом из револьвера в голову сразил наповал.

Так был убит глава Петроградской ЧК Моисей Урицкий.

Молодой человек выбежал на улицу, прыгнул на велосипед и помчался прочь. Но за ним организовали погоню на автомобиле, догнали его на Миллионной улице и арестовали.

Убийцей оказался двадцатидвухлетний член партии народных социалистов, студент Петроградского политехнического института Леонид Каннегисер. Начинающий поэт, он входил в окружение Михаила Кузмина, был участником группы молодых петроградских поэтов вместе с Рюриком Ивневым, Михаилом Струве и другими. С этой группой близко сошелся Сергей Есенин, который тут же выделил Каннегисера и тесно с ним подружился. Одно время они не расставались и жадно читали друг другу стихи.

Еще в двадцатых числах августа петроградские газеты сообщили о расстреле очередной группы контрреволюционеров, на этот раз по сомнительному делу о «заговоре в Михайловском артиллерийском училище». В числе прочих был казнен молодой офицер Владимир Перельцвейг, близкий друг юнкера Каннегисера. В числе подписавших приказ о расстреле была упомянута фамилия Урицкого. Поэт решил отомстить главе ПетроЧеКа за смерть друга. Сразу после ареста он заявил, что этим выстрелом пытался искупить вину своей нации за зло, содеянное большевиками еврейской национальности: «Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он – отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев».

Великая печаль состояла в том, что в тогдашней разворошенной обстановке – крикливых лозунгов, расстрелов, абсурда и лжи – невозможно было понять, кто истинно достоин мщения и казни. Пылкий Каннегисер не мог знать о том, что Моисей Урицкий – редкий случай среди большевиков – был противником революционных убийств. Он не признавал смертной казни. Он выступал против бессудных расстрелов. Он пытался предотвратить и тот самый расстрел «заговорщиков Артиллерийского училища». Но победило на коллегии кровожадное большинство. А убит за это был – Урицкий. Воистину, разгулявшиеся бесы умело все путали и в жизни, и в мозгах людей.

Ближайшие итоги отчаянного поступка поэта-мстителя были невеселыми. Мало того что был расстрелян сам Каннегисер. «Красная газета», официальный орган Петросовета, грозно сообщила: «Убит Урицкий. На единичный террор наших врагов мы должны ответить массовым террором. За смерть одного нашего борца должны поплатиться жизнью тысячи врагов». «Врагами» в данном случае объявлены соотечественники. Тысячи и тысячи мирных людей всех сословий, лично мало в чем виновных. Но они заранее приговорены к уничтожению. Вот она – каннибальская логика гражданской войны.

Леонид Каннегисер, надо сказать, был настоящий поэт. Без обмана. Это означает, что он знал (чувствовал всей глубиной поэтической своей души) и про бесов, и про свою судьбу, и про свою смерть. Еще в июне 1917-го он пылко читал на площади роте юнкеров и небольшой толпе горожан: