Мура обняла на прощание чудесных супругов Мосоловых, пожелала им легкой дороги и безбедной жизни в Париже. И уже на следующий день переехала на Кронверкский. Она не могла знать, что уже через пару месяцев милейшая Елизавета Федоровна внезапно умрет от сердечного приступа, а овдовевший генерал рванет на юг, где изо всех сил станет помогать Деникину, и лишь после поражения Белой армии окажется сначала в Белграде, а потом в Париже.
Тем не менее в запутанном лабиринте Горького, напоминавшем криво расползшийся муравейник, поначалу робко возникнет, но быстро смелеет и крепнет некий порядок. Одним из очевидных достижений Муры стал регулярно накрываемый к ужину стол. Завтракали и обедали обитатели этого караван-сарая по-прежнему как попало и где пришлось, зато за вечерним чаем стала собираться довольно интересная компания. Разговоры были неслабые, но и аппетит тоже. У Муры даже мелькнула мысль пригласить в помощь повара Прохора Степаныча, хотя она опасалась, что Горький подобное барство не потерпит. Однако же пример было с кого брать – видные большевики себе подобное позволяли. Случайно заехавшая в Питер Надежда Мандельштам рассказала между делом, как она по литературным нуждам посещала дом Федора Раскольникова. Особняком командира Волжской флотилии и его жены, комиссара флотилии Ларисы Рейснер, управляют многочисленные слуги, а стол накрывается роскошный. Впрочем, никого это сообщение особо не удивило и не тронуло.
Но главным делом Муры осталась ее секретарская и литературная работа. Кабинет Горького перестал напоминать кают-компанию во время шторма, книги и бумаги нашли свое место, а письма перестали теряться. Но нашлась для Муры роль и поважнее. Хозяин кабинета вошел во вкус не только беседовать с секретаршей о текущих делах, но и спрашивать у нее совета, в том числе и по своим творческим замыслам. Например, после доклада Блока «Интеллигенция и революция» Горькому пришла в голову идея написать роман о типичном русском интеллигенте, который ценит демократию и либеральные идеи, который настойчиво призывает революцию, но потом, сам же ею напуганный, готов бежать от нее. А то даже и предать ее. Он придумал название для романа – «История пустой души». И поделился этими планами только с одним человеком – с секретаршей Марией Закревской. И она вдруг сказала ему такие важные и точные слова о силе и остроте его замысла, что он, до глубины души потрясенный, понял, что роман этот он напишет. Обязан написать. Более того, он будет писать его с интересом, с удовольствием, и у него всегда будет с кем посоветоваться и по характерам героев, и по сюжетным поворотам, и по звучанию общего смысла – о том, как интеллигенты проиграли Россию. Тут Мура высказала колючую мысль: русский интеллигент так и не понял, с кем он – с утонченным аристократом или с темной массой? Он клянется в любви к этой массе, но сам предпочитает изысканную речь и красиво запутанную мысль. Но кому такая мысль ближе – элите или толпе? Князю или дворнику? Это как средневековый астроном, скажем, Кеплер. Кому больше нужны его эллипсы? Кому он в итоге служит – королю или невежественному народу? Сказать, что он служит истине – это красивые слова, не более. А на деле необходимо терпеливо выстраивать мост между аристократией и народом. В каком-то смысле, между духом и телом. Пусть мостик поначалу будет кривым и горбатым, но желательно без гильотины. Только в этом случае откроется надежда на согласие и общее процветание – когда мужик заиграет на гобое, а генерал на пастушеской свирели. Но русский интеллигент оказался на этом мосту в одиночестве. Глядит в тоске то направо, то налево. Одних он ненавидит, других боится.
– Да, – сказал Горький. – Однако!
То, что этот замысел со временем превратится в четыре тома главной книги его жизни, за которую он будет трижды номинирован на Нобелевскую премию, он, разумеется, знать не мог. Но головокружительную силу замысла он ощутил именно после горячей поддержки его недавно приобретенной секретарши. И он, кстати, понял, почему она завела разговор об аристократах. От нее самой исходили невидимые токи подлинного аристократизма. Не выдуманные, не чопорные, без оттенка презрения к простоте. Напротив, она сама была проста, смела, если надо – грубовата. А если не надо – безукоризненно вежлива. Изысканно обходительна. И с непередаваемым чувством самоиронии. Одевалась она просто, порою небрежно, но даже самая примитивная тряпка смотрелась на ней элегантно. Прежде Горький, несмотря на свой огромный опыт общения в самых разных кругах, с подобными аристократическими струнками близко как-то не сталкивался. Его это одновременно и поразило, и настроило на какой-то новый лад.
В другой половине квартиры, в просторной гостиной, жила жена Горького, актриса Мария Андреева (про мужа почти забывшая, ибо целиком была поглощена новой должностью – она самим Лениным была назначена комиссаром всех театров города), в комнате рядом расположился ее молодой помощник, бывший присяжный поверенный Петр Петрович Крючков (кличка среди своих Пе-пе-крю). А еще в квартире жили удочеренная Горьким юная Маруся, получившая смешное прозвище Молекула (ее отец, нижегородский приятель Горького аптекарь Гейнце еще в 1905 году был убит черносотенцами), художник Иван Ракицкий по прозвищу Соловей (к которому Горький относился по-отцовски), график Андрей Романович Дидерихс и его жена, театральная художница Валентина Ходасевич. А еще некая Варвара Тихонова с маленькой дочкой, внешне удивительно похожей на Горького. Эта Варвара, тихая и добрая, пыталась порою исполнить роль домоправительницы, но не слишком ловко. Из Москвы частенько наезжали сын Максим, поэт Владислав Ходасевич, приходившийся Валентине дядей (он руководил московским отделением издательства), и прочие литераторы, а также всевозможные нижегородские друзья Горького. И все как-то размещались. Нашлось даже место для престарелого, больного великого князя Дмитрия Константиновича Романова и его жены. Им грозил подвал ЧК, и они нашли соломинку – в лице Горького. Он без раздумий их принял и выделил большую комнату с четырьмя окнами. Выйти на улицу они не могли, их арестовал бы первый патруль. И когда чекисты вдруг нагрянули с обыском, князь и его жена подумали, что это за ними. Но чекисты к представителям царской фамилии никакого интереса не проявили, зато комнату Марии Закревской перевернули вверх дном. Хозяйка комнаты отнеслась к этому спокойно, с презрительной ухмылкой. А вот Горький был взбешен, его возмущению не было границ. Он тут же помчался в Москву. Но Ленин принял его довольно холодно. На слова об обыске он только поморщился, пообещав разобраться, и посоветовал заниматься не столько политикой, сколько своим писательским делом.
– Своим писательским? – вдруг вскрикнул Горький. – А вы знаете, что арестован замечательный хирург Федоров? Арестовать гениального врача – это свинство!
– Это какой Федоров? – нахмурился Ленин. – Который царя лечил?
– Врач лечит не царей, а людей. Врач, вы понимаете? Вас ведь тоже кто-то лечит!
– Ну да, – сказал Ленин без всякого выражения.
– Я знаю, что вы привыкли оперировать массами и личность для вас – явление ничтожное. А вот для меня Мечников, Павлов, Федоров – гениальнейшие ученые мира, мозг его.
– Опять вы о мозге! – хмыкнул Ленин.
– Да, я о нем, – сказал Горький. – Без него ничего у нас не получится.
– Получится, батенька! – Ленин вдруг весело улыбнулся. – Все получится. Езжайте с богом.
Горький вернулся задумчивым, даже каким-то потухшим.
А еще через несколько дней Мура исчезла. Все с недоумением и даже с тревогой смотрели на пустой стул возле застывшего «Ундервуда», похожего на гигантского черного жука. Вопросительно посматривали на Горького, но он словно этих взоров не замечал. Вскоре, однако, пронесся слух: секретарь «Всемирной литературы» Закревская-Бенкендорф в Эстонии. И там она арестована.
Действительно, накопив немного денег (а Горький еще ей подкинул), она наконец-то решилась съездить к детям. Получить полноценный паспорт для поездки в другую страну было нереально, и она решилась на авантюру, поехала полутайно, вооружившись мандатом, который сама отпечатала. Дети и гувернантка жили в уцелевшей части сгоревшего особняка, которую наспех отремонтировали. Но там оказалось довольно уютно. Павлик, Таня и Мисси, увидев ее, были поражены, но уже через минуту у всех четверых хлынули слезы. Мура прижала к себе детей и долго не могла отпустить их. Все вместе они ревели целые сутки – и отревелись. Просушив глаза, Мура обнаружила, что дети подросли, что они крепкие и румяные.
