Страна оказалась лицом к лицу с безжалостной диктатурой.

Ленин громко объявил: «Мир – народам! Землю – крестьянам! Фабрики – рабочим!»

Многомиллионная масса поверила.

Кому-то из доверенных лиц Ленин негромко сказал: наживка вовсе не обязательна, иногда достаточно кинуть голый крючок. Сказал и дробно рассмеялся.

Землю крестьяне не получили. И впредь не получат никогда.

Фабрик рабочие не получили. И впредь не получат никогда.

Что касается мирной жизни… Сначала страна была втянута в чудовищную братоубийственную бойню. А как только она с грехом пополам закончилась, победители-большевики судорожно начали готовиться к захвату всего мира (на их языке это звучало так: освобождение земного шара от цепей). Тоталитарная страна была превращена в военный лагерь. Очень многим людям в стране это почему-то понравилось.

Генерал Людендорф, выделяя большевикам миллионы марок, написал у себя в тетради, что Россия должна рухнуть в пропасть. И она рухнула.

Но из зелено-черной ряски, в тине, копоти и крови, обливаясь слюной, слизью и мочой, вылез совсем другой зверь. Слово «Россия» ему было чуждо. Он искал другое имя и для начала остановился на слове – Совдепия. Впрочем, не он его придумал. Оно как-то само сложилось – якобы из депутатских советов, которые на деле власти не имели. И даже враги его этим словом пользовались, хотя их каждый раз передергивало.

Стояло мутное утро. Где-то ближе к полудню в квартиру Бенкендорфов позвонили. Мура открыла дверь. В прихожую довольно бесцеремонно ввалилась целая толпа, человек шесть или семь. Видом своим и одеждой эти люди сразу напомнили Муре репинских «Бурлаков» – высокие, тощие, низенькие, толстые, и все в разных головных уборах. Снимать их они не стали.

– Мария Игнатьевна? – спросил самый средний из этой толпы. Двумя руками он держал портфель, словно прикрывал им живот, как щитом.

– Да, – сдержанно сказала Мура. – Чем обязана?

– Вот, – сказал средний. Приоткрыв портфель, он вытащил сложенный вчетверо лист бумаги и стал его разворачивать. – Постановление Домкома и местного Совета об уплотнении. Нам сказали, что вы живете одна. Шесть комнат для одного человека многовато, согласитесь.

– Почему одна? – возразила Мура. – Я живу здесь с семьей.

– Простите, а где ваша семья?

– Сейчас они в отъезде.

Про дачу, точнее, про эстляндское поместье, говорить она не стала.

– В отъезде! – фыркнул высокий и тощий. – Драпанули уже. Буржуи!

– Нам же лучше, – пробормотал кто-то сзади.

– Вот, – продолжил средний, развернув бумагу. – В этой квартире будет располагаться Комитет бедноты нашего округа. Вам мы оставляем одну комнату, даже с правом выбора. В остальных расположится комитет.

– Вы полагаете, что это честно – вот так врываться?

– Да ладно вам кочевряжиться! – Высокий-тощий скривил губу. – Как будто не понимаете момента.

– А то вступайте в наш комитет, – улыбнулся низенький с одутловатым багровым лицом. – Заживем дружно, одной коммуной.

– Погоди, – раздался голос сзади, – она что – беднота?

– Сейчас нет, – радостно сказал высокий. – Но скоро будет.

– Негодяи! – сказала Мура.

– Ну да, а вы, буржуи, нашу кровь пили.

– Да, пили, – неожиданно и предельно холодно сказала Мура. – Я пила вашу кровь по утрам. Регулярно.

Высокий на секунду растерялся и вытаращил глаза.

– И могу доложить вам, – продолжила Мура, – что пила с отвращением. У вас очень невкусная кровь.

– Смотри-ка, – послышался голос сзади. – Она еще издевается.

– Гнать ее вообще отсюда, – сказал еще кто-то.

– Не надо меня гнать, я уйду сама. Как вы догадываетесь, ваши лица удовольствия мне не доставляют. Едва ли мы с вами вынесем друг друга.

– Так что же? – Средний засопел, пытаясь застегнуть портфель.

– Договоримся так. – Мура окинула взором делегацию. Наступила тишина, почти звенящая. – Сейчас вы все покинете этот дом. Послезавтра в это же время можете являться всем комитетом. Меня уже здесь не будет.

– Смотри-ка! – воскликнул голос сзади.

Мура невольно взглянула в его сторону, но человек был так сер, словно вообще не имел фигуры.

– Ваши условия принимаются, – неожиданно миролюбиво сказал средний и в доказательство приподнял портфель. – Послезавтра мы придем. А вы не обижайтесь. Революция! Новая жизнь. Надо понимать.

– А сейчас – прочь! – сказала Мура.

Пришедшие попятились и стали исчезать в створке открытой двери.

Багроволицый приблизился к Муре, заговорщицки подмигнул и сказал шепотом:

– Скажите спасибо, что вас не пристрелили.

Мура попыталась присесть и прийти в себя, но поняла, что ей хочется на воздух. Она кое-как оделась, вышла из дому и пошла наугад. Через полчаса она совершенно успокоилась. Ничтожные люди эти нисколько ее не задели. Она поняла другое – произошел гигантский сдвиг. Огромные пласты небес треснули и переместились. Огромные кирпичи жизнеустройства наклонились и готовы посыпаться. Ну и что? Разве так не бывает? Но почему это случилось в наше время? Почему это бьет именно по нашим головам?

Еще минут через десять она наткнулась на знакомую, немного согбенную фигуру в старой шинели и меховой шапке.

– Прохор Степаныч, вы ли это? – окликнула она.

Человек обернулся. Да, она не ошиблась. Это был он, старый повар Закревских.

– Мария Игнатьевна? – не поверил он своим глазам. – Голубушка! Какими судьбами?

– Да я уже давно здесь, – сказала Мура. – Два месяца почти.

– Ай-яй! – сказал повар. – Видите, что делается?

– Вижу, – сказала Мура.

– Такие вот дела. – Повар извлек из кармана шинели большой замусоленный платок и принялся вытирать заслезившиеся глаза.

– Прохор Степаныч, вы все там же обитаете?

– Я-то? Там же, голубушка, там же. Куды же мне деться?

– Я помню, сбоку от вашей комнаты была еще одна малюсенькая, просто каморка такая.

– Ну да. А что?

– Она свободна?

– Ну да. Мои все в деревне, сейчас не приезжают. Да и куда там!

– А можно я в ней поживу немного? Несколько дней. Или недель. Сама не знаю.

– Спрятаться нужно? – спросил повар шепотом заговорщика.

– Нет, – спокойно сказала Мура. – Просто у меня отобрали квартиру.

– Матерь Божия! – Старик перекрестился. – Что же это делается?

– Так пустите?

– Машенька, дорогая, неужто откажу я вам? Для меня это честь. И я вас так всегда любил.

– Хорошо. Тогда я завтра приду. Ждите.

– Эх, сейчас ничего не достать. Но все равно, обед я сварганю. Специально для вас.

– Тогда приду точно к обеду. – Мура улыбнулась. Наверное, первый раз за месяц.

Она пришла домой и стала собирать чемодан. Она знала, что много брать не надо, это бессмысленно и постыдно. Только самое необходимое. Простую одежду, семейные фотографии, набор серебряных ложек. Хорошо, что драгоценности, впрочем, очень скромные, она увезла в Янеду. Здесь их едва ли сохранишь. Две любимых книжки – томик прозы Пушкина и томик стихов Лермонтова. Подумала и добавила Оскара Уайльда, лондонское издание. С одеждой на самом деле оказалось непросто. Блузки, кофты, чулки, и то нужно, и это. Сверх того она положила болотно-коричневый костюм полувоенного вида, английского пошива. Прямая юбка почти до лодыжек и удлиненный, слегка в талию, жакет, скорее похожий на китель – накладные карманы, погончики и золоченые пуговицы. Она знала, что этот костюм ей очень идет. Но к нему пришлось взять темно-вишневые туфли на небольшом каблуке. В итоге помимо чемодана пришлось заполнить еще большую сумку, точнее, мешок с лямками.

На следующий день, подтащив к дверям чемодан и мешок, она решила последний раз пройтись по квартире. Она посмотрела в высокие зеркала. Оттуда на нее невидяще глянула совсем незнакомая женщина с потемневшим лицом и полубезумными глазами. «Ладно тебе! – сказала она своему отражению низким, хриплым голосом. – Успокойся. Обойдется. Все обойдется». Подошла к пианино, подняла крышку, ударила по пожелтевшей костяной клавише. Звук ей показался печальным. На этом инструменте фирмы «Зейлер», которым еще ее отец гордился, мрачно-черном, с фигурными позолоченными канделябрами, никто не играл. Она только собиралась учить детей.