В тот же день в Белом зале Зимнего дворца Николай II собрал всех членов императорской фамилии, министров, генералов, членов Государственного Совета и Думы. В огромный зал попало и множество офицеров. В 4 часа дня был прочитан манифест об объявлении войны, а затем начался молебен. Внимание всех было устремлено на царя и великого князя Николая Николаевича. Все уже знали, что великий князь будет назначен Верховным главнокомандующим. После молебна император негромко, но ясно и твердо произнес краткую речь. В последних словах он голос приподнял: «Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей». По толпе пробежала дрожь. Присутствующие, как один человек, опустились на колени. Когда они встали, раздалось громовое «ура». У многих по щекам текли слезы. Слезы воодушевления? Патриотического восторга? На деле никто, включая самих плачущих, еще не мог догадаться, что именно они оплакивают.

Начавшуюся войну в России сразу стали называть Германской. Ненависть к немцам взлетела до заоблачных высот. Россия вступилась за поруганную Сербию.

– Скажи мне, друг мой Ваня, – завела разговор Мария. – О каком таком сербском варварстве толкует Вильгельм? Неужто наши братья-сербы и вправду варвары?

– А то! – хмыкнул Иван. – Братья! Нашлись, не затерялись. Впрочем, мы в России еще большие варвары. Это мы с виду мирные и богобоязненные. Это до поры. Ну, не мы с тобою, натурально, не граф Закревский, твой дед, не граф Бенкендорф Александр Константинович, мой дядя, даже не профессор Вук Караджич, создавший новую сербскую азбуку на ихних Балканах… Эх, подобный список людей достойных довольно быстро оборвется. Их всегда было мало. Ничтожно мало. А вот миллионы мужиков, вчерашних холопов – кто они? Или ты не знаешь? Или не догадываешься? Дай им волю, они тут же перережут нас с тобою, а потом примутся резать друг друга. Мужики-с. Добра от них не жди. Как только волю почувствуют, так сразу белокожих дворяночек на гумно потащат. А нет – так нож в белы груди.

– Бр-р! Ты скажешь.

– Еще увидим.

Итак, Россия вступилась за поруганную Сербию. В тот момент никто во всей России не хотел задуматься о военной мощи врага, о холодной его расчетливости, о железной его организованности – и, наоборот, о вечной российской расхлябанности, о бездумной готовности принести бесчисленные жертвы, которых непременно потребует военная мясорубка, о потоках крови, о миллионах загубленных жизней. Молодые и старые, образованные и темные – все рвались в эту кровавую пучину, словно бы только в хлынувшем водопаде крови, страданий и доблести могли обрести и смысл, и счастье свое.

Впрочем, что миллионы? Зачем считать простых людей? Не для красивой ли смерти они родились? Ведь не небо ж коптить. Чего не отдашь за родину? За высший божественный смысл? Боже, царя храни…

А как все напряглось и зашевелилось в Германии.

Железными реками потекли вышколенные войска. «Айн колонн марширт, цвай колонн марширт…» Мура, собирая чемоданы, задумчиво смотрела на эти колонны из своего окна.

Ивану и Марии по всем канонам предстояло покинуть рейх и вернуться в Петербург, который вскоре был объявлен Петроградом – из лучших патриотических чувств, ничего немецкого в звучании. Ивана Александровича, имевшего чин штаб-ротмистра, определили служить в военной цензуре, но его эта деятельность тяготила. Он мечтал о блеске и безмятежности дипломатической службы в какой-нибудь из приличных европейских столиц, достойной его вкуса и его взглядов на жизнь. Но приходилось тянуть лямку в этом полувоенном городе, в этом дурацком, мало кому нужном ведомстве. Мура окончила срочные медицинские курсы и отправилась работать медсестрой в военный госпиталь, который развернули не где-нибудь, а прямо в Зимнем дворце, часть которого превратилась в фабрику, где выделывали марлю, бинты и щипали корпию в пользу раненых. По моде того времени в госпиталях служило множество барышень из аристократических семей. Даже один из флигелей в Царском Селе был переоборудован под прием раненых солдат. Императрица Александра Федоровна со своими дочками Ольгой и Татьяной прошли обучение сестринскому делу у княжны Веры Гедройц, которая была профессиональным врачом, а затем ассистировали ей при операциях в качестве хирургических сестер. Супруга царя лично финансировала несколько санитарных поездов.

Муре в госпитале пришлось собрать характер в кулак. Надо было привыкать к бинтам, крови, стонам, потухшим или искательным взглядам раненых – в основном молоденьких солдат, корнетов и поручиков. Но она освоилась довольно быстро, научилась ловко бинтовать, прикладывать компрессы, ставить банки. А главное, она уловила важность теплой улыбки и добрых слов, часто столь необходимых страдающим людям. Поначалу раненых было не так уж много. Они охотно рассказывали про дела на фронте – как они ловко копали окопы, как стреляли, как наступали, как бежали от них эти противные и глупые австрияки и немцы. Частенько приукрашивали свои подвиги, это вызывало улыбку на соседних койках, а порою вся палата взрывалась смехом. Многие из выздоравливающих вновь рвались на войну. По крайней мере, на словах. А как оно было на деле, Мура не знала. Атмосфера в госпитале (если, конечно, привыкнуть к чужому страданию и даже к смерти) была весьма терпимой, врачи по отношению к медсестрам были любезны, а офицеры галантны. Опекал госпиталь генерал Мосолов, начальник канцелярии Министерства Двора. Этот красивый, статный человек был на редкость внимателен и добр ко всем. Муру он как-то быстро выделил, подходил и спрашивал, нет ли трудностей. У Муры их обычно не было, но пару раз она осмелилась задать вопросы более общего характера – о ходе войны, о судьбе страны. Он смотрел на нее с некоторым удивлением, но пускался в рассуждения охотно. Делал это он настолько вдумчиво и деликатно, что в итоге они даже слегка подружились. Во всяком случае, когда возникала необходимость в чем-либо, она легко шла к нему за советом и помощью.

Война с ненавистными германцами, начало которой народ принял с подъемом, затянулась. Раненых прибывало все больше, и лица их становились все более хмурыми. Рассказывать про свою войну они больше не стремились. Мура всякий раз с содроганием смотрела, как привозили человека вроде бы раненого, но целого, а уходил он на одной ноге с костылями.

Однако театры в Петрограде работали, рестораны были полны, магазины, впрочем, тоже. Несмотря на тяготы войны, Россия позволила себе такую роскошь – не ввела карточную систему (в то время как в Германии она была введена). Но прошло два томительных года, и все стало выглядеть куда мрачнее. 1915 год запомнился непрерывными поражениями и отступлением по всему фронту. Русские войска оставили Галицию и Польшу. Под угрозой оказалась Рига.

Где-то с весны 1916 года генерал Мосолов перестал появляться в госпитале. И не было его долго. Кто-то из врачей сказал Муре, что у генерала по горло и других дел, поважнее. И что будто бы он даже уезжал к самому царю, в его штабной поезд под Могилевом. Но вот прошел слух, что генерал приехал и в госпиталь заглядывал. Действительно, дня через два Мура издали в конце коридора мельком его увидела. Он ее тоже заметил и дружелюбно кивнул.

А еще через пару дней, во время ночного дежурства, он, стараясь ступать тихо, проходил мимо ее столика, на котором горел ночник. Увидев Муру, генерал притормозил, присел рядом и шепотом приветствовал ее. А потом замолчал, глядя куда-то в темень.

– Что с вами, Александр Александрович? – спросила Мура. – Вы устали?

Он повернулся к ней, на лице его мелькнула виноватая улыбка.

– Устал, – сказал он. – Трудный день был вчера.

– Здесь? В госпитале?

– Нет, – он грустно улыбнулся. – Здесь я, скорее, отдыхаю. Совсем в другом месте.

Мура промолчала.

– Хотите, поделюсь с вами? Только это не для передачи. Секрет. Идет?

– Да, конечно, – сказала Мура. – Разумеется.