После бурного ликования слово взял замполит Иван Григорьевич Шевченко.

— Дорогие гвардейцы! Сегодня, когда мы с гордостью празднуем освобождение крымской земли, когда город за городом, область за областью очищаются от фашистской нечисти, давайте окинем мысленным взором весь тот великий, трагичный и героический путь, который прошла наша армия, весь наш народ, чтобы прийти к этим славным победам…

Несколько минут все стояли молча. Вспоминали неравные бои в жарком небе над Одессой и Севастополем, штурмовку бесконечных вражеских колонн в пыльных степях Приазовья, Кубани и Дона, на подступах к Новороссийску, Тамани, Керчи… Известие о первой большой победе в битве под Москвой, восхищение несгибаемой стойкостью Ленинграда… Сталинградская битва, разгром фашистских полчищ под Курском и Орлом, великий перелом…

— Крымская операция продолжалась тридцать пять суток, — продолжил свою речь Иван Григорьевич, — штурм Севастополя длился пять дней! Это ли не свидетельство нашей возросшей силы, беззаветной доблести советских воинов, их умения бить врага? В результате этой блестяще проведенной операции наголову разгромлена огромная 17-я армия противника, потери врага на суше составили сто тысяч человек убитыми, ранеными и пленными, вся его техника оказалась захваченной нашими войсками, в воздушных боях и на земле уничтожено очень много самолетов… Огромны потери противника на море. Я не могу сейчас назвать точных цифр…

Цифры мы узнали позже. И хотя каждый из нас повидал собственными глазами и тонущие вражеские корабли, и сотни барахтающихся вокруг них гитлеровцев, они, эти цифры, показались почти невероятными. За месяц боевых действий моряками и летчиками Черноморского флота было уничтожено свыше ста вражеских кораблей и судов и около шестидесяти выведено из строя. В оперативной сводке штаба 17-й немецкой армии № 2346 от 13 мая 1944 года сообщалось, что только в период с 3 по 13.5.44 года сорок две тысячи вражеских солдат и офицеров потонули или пропали без вести во время эвакуации морским путем.

Колоссальные потери, особенно на последнем этапе отступления, не могли не вызвать бурю негодования в гитлеровской ставке. Между командованием сухопутных войск и военно-морских сил вспыхнула позорная перепалка. Вермахт обвинял флот в неоперативности и чуть ли не в трусости, адмиралы оправдывались бездарностью генералов, не сумевших удержать позиции в течение установленного срока.

Вряд ли Гитлеру и его многоопытным генштабистам удалось разобраться в этом споре, единственным объективным содержанием которого могло быть признание полной несостоятельности германской военной машины перед лицом неуклонно возрастающей мощи советских вооруженных сил. Как на суше, так и на море. И в воздухе — над сушей и над морем. Полного превосходства советской военной мысли, организаторских способностей военачальников, отваги и умения рядовых командиров и бойцов. Морально-политического превосходства советского воина, что в конечном счете и должно было привести к окончательному краху бесчеловечного гитлеровского рейха.

Это было уже очевидным.

Три года войны оставались у нас позади. Впереди… Мы еще не знали. Но знали твердо: победа будет за нами, победа не так уж и далека…

По-разному складываются судьбы у людей на войне. Даже и у героев. Одни делают по двести боевых вылетов — у истребителей бывало и по пятьсот, заслуживают славу, награды. Другие…

Капитан Панин прибыл к нам с Тихоокеанского флота в октябре сорок третьего. Боевого опыта не имел. А летный — богатейший. Был назначен заместителем командира третьей эскадрильи. На Тихом был комэском, его ученики воевали на всех морях, попадали и в наш полк и выгодно отличались от других новичков, пилотировали машину отлично.

Поэтому Панину и пришлось загорать в тылу целых два с половиной года.

— Что ж, придется вас догонять, — сказал он спокойно, давно уже, видимо, приучив себя к этой мысли.

Мы были знакомы, на Тихом служили в одном полку, Михаил Федорович уже и тогда был комэском. При первой же встрече принялся расспрашивать о новинках в тактике «мессеров», «фокке-вульфов». Я, конечно, смущался. Панин — ничуть.

— Возьмешь меня с собой на торпедный? Я у начальства похлопочу. Скажу, поучиться хочу.

Прямо так. А и здесь ведь по должности выше, хоть и в другой эскадрилье.

Смущаюсь опять. Что тут скажешь? Возьму, Михаил Федорович? Когда я ему чуть не в сыновья гожусь.

А и не нужно было смущаться. Просто чуточку быть поумней. Видеть не только себя и своих одногодков, но постараться проникнуть и в душу таких вот людей. Что терпеливо могут тянуть свою лямку на Тихом, раз так приказано и так осознано, а после проситься в стажеры к своим же ученикам.

Но до этого было тогда мне еще далеко. Обратил только внимание, невозможно было не обратить, — что его сразу в полку полюбили. Хоть был и немногословен, на вид даже чуть суров. Твердый, проницательный взгляд глубоко посаженных глаз, твердые складки от губ к носу…

Близко сойтись нам не довелось. Но как-то, сидя со мной на дежурстве, Панин вслух вспомнил о трех сыновьях, оставшихся в военном городке на Тихом. "Как там моя Саша справляется с этими разбойниками…"

И на минуту стал вовсе другим. Так же вот потеплел, когда речь случайно зашла о защитниках Тулы — на дежурстве куда она не зайдет. "Молодцы земляки!" [уточнить этот абзац по книге!!! — Прим. lenok555]

В Туле он был рабочим. Затем — техник-текстильщик. С двадцать восьмого года коммунист. В тридцать первом по спецнабору попал в летную школу. Затем строевая часть. Много летал, целеустремленно учился. Выдвинули на политрука эскадрильи. Отказываться не стал. Просто старался летать ровно столько, сколько летал и не будучи политруком. Политработу направлял на выполнение указаний партии по овладению новой боевой техникой и оружием, на укрепление дисциплины и поддержание бдительности: в воздухе пахло порохом.

Но и эти скудные сведения дошли до меня уже после. Многое поздно доходит до нас…

На дежурстве мы сидели 24 октября. Солнце еще не вышло из-за горизонта, когда прибыли на стоянку. Вокруг машин сновали техники со своими командами, готовили самолеты. Подготовили, сдали. Потекло время. Тягучее, как смола. На дежурстве минута кажется часом.

Вместо заболевшего Прилуцкого ко мне назначили штурманом Сашу Касаткина. С ним мы и раньше летали, парень толковый, давно уже вышел из «молодых».

Ждать, впрочем, пришлось недолго. Вызвали на КП. В районе Одессы обнаружены корабли противника, двум экипажам торпедоносцев нанести по ним удар. Ведущий…

Без слов ясно. Но тут уж не до смущении. У Панина это второй боевой вылет, у меня — сто сорок второй.

— Задание понятно, Михаил Федорович?

— Понятно.

— Держаться за мной. Летим без прикрытия. Повторять все мои маневры.

Опробовав моторы и выходя на взлет, ловлю себя на странном ощущении будто сам лечу на торпедный удар впервые в жизни. Контролирую движения, излишне прислушиваюсь к работе моторов…

Ничего, это полезно. Не надо только волноваться, как в первый раз.

То же самое и в полете. Все воспринимается как бы за двоих. И с двойной ясностью, яркостью каждой детали. Тяну рукоять уборки шасси и будто вижу поджимающиеся, как птичьи лапы, колесные стойки…

До цели лететь три часа. Низкая облачность, ограниченная видимость. Идти на малой высоте — значит вымотаться еще до удара. Решаю уйти за облака. В кабине становится сумеречно, пилотирую по приборам. Выровнявшись на свет, оглядываюсь. Панина учить слепому полету… Смешно!

Немного беспокоюсь за штурмана: все-таки не свой. В полку год с лишним, прибыл из училища. Успел заслужить надежную репутацию. Когда мы с ним летали? В начале этого месяца. Тогда репутацию подтвердил…

— Сколько до цели, Саша?

— Два часа пятнадцать минут, командир. Рановато с такой точностью отвечать. Впрочем, и спрашивать рановато. Смотрю, как скользят две крылатые тени по снежно-белой облачной равнине — ведомый держится, как на твердом буксире. Что он там думает, интересно, сейчас? Два часа — и атака. Прорыв сквозь заслон разрывов, потом «эрликоны», пулеметы, огненная карусель… Одесса, не шутка! И весь огонь — по двум самолетам. Не много ли? Кто-то из двух, может быть… может, и оба…