Несмотря на падение, по маме заметно, что с утра перед выходом из дома на “вечеринку” она привела себя в порядок: накрасила глаза, губы, завила волосы. “Нужно уметь себя подать”, – твердила мама нам с Джули. Это была ее мантра. Как же она злилась, когда я приезжала домой из колледжа в линялых зеленых штанах: “Ради всего святого, во что это вы вырядились, юная леди?” Женщины поколения моей матери играли роль домашнюю, материнскую, декоративную. Мягкий, женственный облик не просто ценился, но был условием выживания, ведь если ты не можешь привлечь и удержать самца, обществу ты, считай, и не нужна. Неудивительно, что мама всегда так строго оценивала мою внешность. Теперь-то я это понимаю. Она не обидеть меня стремилась, а подготовить к борьбе – единственным известным ей способом. Вполне понятно, почему моя жизнь – не рядом с мужчиной, не посредством мужчины и не для мужчины – так ее озадачивает.

Да и я не грешу ли чем-то в этом роде по отношению к Эмили? Разумеется, я стараюсь не отпускать замечаний по поводу ее веса, но меня неимоверно раздражает вся ее одежда – кроме той, которую покупала я; такое ощущение, будто у всех матерей в прошивке записано, что дочь должна выглядеть привлекательно для противоположного пола, иначе ей следует прочистить мозги. Неужели в глубине души любая мать – миссис Беннет из “Гордости и предубеждения”, обеспокоенная тем, как бы выдать дочерей замуж? Меняются времена, но не настоятельная потребность передать потомству свои гены.

– Джу… – Мама разговаривает во сне. – Джу.

На секунду мне кажется, что она зовет моего отца. Я протягиваю руку и глажу ее по щеке:

– Все хорошо, все в порядке, не волнуйся.

Она любила его, несмотря ни на что, и ничего не могла с собой поделать. Для нас с Джули отец был открытой раной, помехой и напоминал о себе, лишь когда ему требовались деньги: “Доченька, не выручишь меня до субботы?” Как-то раз даже приехал ко мне на работу в Сити, чтобы попросить денег на очередные идиотские махинации. Охранники приняли его за бродягу. Никогда еще я так остро не ощущала разрыв между тем, кем была, и тем, кем стала. По крайней мере, у моих детей есть любящий отец, на которого они могут положиться, пусть даже в последнее время Ричард все больше отсутствует.

Я вспоминаю, как мой первый парень, Дэвид Керни, сложил два и два и догадался, что мой отец ходит в тот же клуб настольного тенниса, что и он сам. “Твой старик такой бабник, – сказал мне Дэвид. – Крутит сразу и с Элейн, и с Кристин”.

Мне, кажется, было лет четырнадцать – как сейчас Бену, – и я впервые с ужасом поняла, что у окружающих есть собственное мнение о моих родителях, причем необязательно лестное. Я вспыхнула от стыда; до сих пор помню это чувство.

Для мамы же все иначе: папа был ее первым и, по-моему, единственным мужчиной. Нам уже не понять, каково это, нам-то пальцев не хватит, чтобы сосчитать всех сексуальных партнеров, а каких-то даже и не вспомним. Для поколения Эмили виртуальный секс с незнакомцами – в порядке вещей, какая уж тут верность и близость.

Мама снова шевелится, и я ловлю себя на мысли: интересно, понравился бы ей Джек? Наверняка она не устояла бы перед его обаянием. Но – нет. Я качаю головой, словно пытаясь выкинуть из нее эту идею. Джеку не место ИРЛ. Невозможно представить, что он познакомится с мамой, Джули, приедет в мой родной городок. И даже не потому, что я их стыжусь, как в неуверенной юности, но это все равно что привести Кэри Гранта в KFC. Представив себе этакую нелепость, я кладу голову на кровать у маминой руки и засыпаю.

Два часа спустя включаю телефон, обнаруживаю электронное письмо от Дебры с темой “Пристрели меня!” и даже не забочусь открывать: мне сейчас не до рассказов об очередном извращенце из тиндера. Сообщение от Эмили – к счастью, незлое. Пишет, что встречается с друзьями ИРЛ, а не онлайн. И одно от Абельхаммера. Увидев его имя, я, как обычно, чувствую глубокое наслаждение, желание, граничащее с беспомощностью, – после нашего совместного чаепития это чувство сильно как никогда – и спрашиваю себя, что же такое случилось со мной, что я с такой готовностью повесила Джеку на шею свое сердце. Прежде за мной не водилось никаких безумств, а вот теперь, с этим мужчиной…

Джек – Кейт

Когда я снова тебя увижу? Когда мы разделим драгоценные мгновения? Или хотя бы снова выпьем чаю? Давай завтра в Лондоне? Твой покорный слуга, Дж. х

Кейт – Джеку

Ты правда теперь цитируешь мне “Три Дигриз”? Раньше был Шекспир. Мама упала, я у нее в больнице. Несколько дней пробуду на севере. Может, в пятницу. Соскучилась по тебе. хх. К.

Джек – Кейт

Мне жаль, что так получилось с твоей мамой. Быть может, я могу тебе чем-то помочь? Скажи лишь слово – и я одним прыжком перемахну через небоскребы. Я знаю, что ты помнишь следующую строчку. ХХ

(Рой, будь так добр, напомни мне слова песен “Три Дигриз”.)

Мама проснулась и выглядит куда бодрее. Просит меня найти в ее сумочке очки для чтения. Книжка ее строительного общества раскрывается из-за пачки вложенных туда банкнот. Странно. Там минимум сотни две фунтов. Не в обычае моей матери носить с собой столько наличных. На правой странице перечень сумм, которые недавно снимали со счета. Тысяча семьсот, две тысячи шестьсот, три тысячи триста, девятьсот пятьдесят. Две тысячи сто фунтов. Ничего себе.

– Вот те на, чего же ты накупила?

– О чем ты, доченька?

– Я помню, ты хотела ковер, но не думала, что он соткан из золота.

– А, это не на ковер, милая, – улыбается мама и берет у меня очки. – Наша Джули говорит, что нужно успеть передать детям деньги, пока еще в силах, иначе потом, когда состаришься, правительство их у тебя отберет. Это же правда? – вдруг с сомнением уточняет мама.

Спокойно, Кейт, спокойно.

– Да-да, мам, правда. Ты можешь дарить сколько хочешь, каждый год. Очень щедро с твоей стороны.

– Джули говорит, можно дать и тебе, и детям.

– Не надо, мам, спасибо, у нас все есть. Прибереги лучше для себя.

Тут я замечаю, что в дверях столбом застыла моя сестрица. Мне уже доводилось видеть у нее такое выражение лица. Сорок лет назад. Когда исчезли монетки, которые я на ночь замочила в уксусе, чтобы отчистить и потом запечь в брауни. Джули клялась, что в глаза их не видела.

Всю дорогу до дома мы молчим. Моя сестра живет за школой, где раньше в столовой работала мама, в десяти минутах ходьбы от маминого дома. Давненько я тут не была. Район явно пытались привести в порядок, кое-где поставили новые окна в домах, заделали ямы в асфальте. Дом, который стоял заколоченным, после того как из него съехало неблагополучное семейство, перестраивают. Еще зима, и ветер суров, но выглянуло солнце.

Джули молча достает из сумки ключи, открывает дверь, ведет меня на кухню, ставит чайник. Оборачивается. Пальто так и не сняла.

– Ну говори уже, – произносит она.

– Что я должна тебе сказать? Что ты наплела маме, будто нужно снять деньги со счета, а не то отберут, и прикарманила их?

– Ты же у нас финансовый вундеркинд.

– Джули.

– Ладно, ладно. Наш Стивен влип в какую-то интернет-аферу. Я хотела тебе об этом рассказать, но ты же вечно занята.

– Что за афера? – Стивену уже за двадцать, по-прежнему живет с мамой, ищет работу, хотя, насколько я понимаю, толком не вставая с дивана. Отец от них давным-давно ушел, у Джули после него сменилось несколько сожителей, но ни один ей не подошел.

– Какие-то азартные игры. – Джули хватает полотенце с кольца у раковины и зажимает в кулаке. – Он вроде бы думал, что выигрывает, и все спустил.

– Сколько именно?

– Двадцать четыре штуки.

– Господи боже.

– А потом выяснилось, что он решил взять кредит, чтобы отдать долг. Какой-то микрозайм, что ли.