Так что я прекрасно знаю, какую реплику ей подать, точно актриса в водевиле.

– Красивые слова, мам.

– Красивыми словами сыт не будешь, Кэт. – И она подмигивает, душенька моя. – Я же хочу тебе помочь.

– Тогда, пожалуйста, надрежь крест-накрест брюссельскую капусту…

Точно услышав выстрел из стартового пистолета, мама срывается с места, ковыляет к ящику с овощами и энергично берется за дело. Бедные невинные кочанчики. Не видать им пощады.

Каждый год на Рождество мама печет кекс. Так-то я рождественские кексы не люблю, но мамин – другое дело. В нем всего ровно столько, сколько нужно, – фруктов, бренди, теста. Я не раз задумывалась о том, что однажды – быть может, уже через несколько лет – мне придется самой печь рождественский кекс, потому что мамы с нами не будет. Я закапываю эту мысль, как Ленни косточку в саду, но все равно то и дело к ней возвращаюсь, словно хочу подготовиться. Когда одного из родителей уже похоронил, знаешь, чего ожидать. Хотя не могу сказать, что я так уж остро ощущала потерю, когда умер папа, – наверное, потому, что как отец он всегда был пустым местом. Мама же почва под моими ногами.

– Без твоего кекса и Рождество не Рождество, мам, – говорю я громко, когда она у раковины принимается надрезать кочанчики капусты.

Мама качает головой:

– Боюсь, в этом году он не удался, родная.

И все-таки я слишком редко говорила ей, что значит для меня этот кекс и она сама. Мама тоже никогда не говорит “я тебя люблю”, не то что ее внуки и их приятели, которые повторяют друг другу эту фразу каждые пять минут. Другое поколение. Ну а за маму “я тебя люблю” говорит кекс.

– Мам, научишь Эмили печь твой кекс?

16:27

Рождественские гимны в исполнении Кинга по радио создают неповторимое праздничное настроение, возвышенное и полное надежд. Питер и Шерил привезли к нам Дональда с Барбарой, так что все благополучно. Ну, почти. Барбара беспокойно кружит по кухне, и я вижу, как она сует в карман два блинчика с копченым лососем и соковыжималку для лимона.

Надо отдать Шерил должное – она продержалась целых восемь минут, прежде чем сообщила нам, что у бедняжки Барнаби серьезная проблема: никак не может выбрать между Принстоном и Кембриджем. Рич сочувственно кивает, слушая рассказ о трудностях племянника. Я потрошу гранат. Дебра, которая готовит салат из капусты и, насколько я понимаю, уговорила уже бутылку “Бейлиса”, замечает:

– Бедные вы, бедные. До чего же трудно выбрать один из двух престижных университетов. А моему сыну, Феликсу, похоже, придется выбирать между работой продавцом в “Теско” и Пентонвилем[88].

Моя невестка пропускает эту ремарку мимо ушей; она обходит дом, воркуя: “Ах, Кейт, у дома такой потенциал!”

Плевать. Петр сделал замечательную кухню. Слава Петру! Я выдала ему рождественскую премию, вложенную в открытку, он сказал, что, возможно, вернется не скоро, потому что в Польше умирает его отец. “Лет ему лишь пятьдесят девять. Это же неправильно, Кейт, вот так терять отца?”

Нет, это совершенно неправильно. Я обняла Петра и чмокнула в щеку. Он так меня поддерживал с тех пор, как мы перебрались сюда, что я даже прослезилась на прощанье, – впрочем, за последние несколько месяцев я привыкла плакать по любому поводу, таков уж мой личный климат. Паводки случаются чаще, чем на равнине Сомерсет-Левелз.

Мама закончила с капустой и теперь спит в кресле у “Аги”. На непривычно чистом ковре нет подарочков от Дикки, что само по себе чудо. За столом Бен с кузенами играют в “Монополию”, гаджетов не видно. Ничего себе! Даже Эмили ради бабушки с дедушкой соизволила переодеться из чертовых легинсов, которые она носит не снимая, в нарядное платье, правда, больше похожее на пеньюар новобрачной в медовый месяц, чем на настоящее платье, но, как говорится, и на том спасибо. Перед поездкой на юг Дональд сводил Барбару в парикмахерскую сделать завивку, красивое красное платье с золотыми пуговицами, которое я помню по прошлым торжествам, свободно висит на ней, и сразу видно, какой Барбара стала слабой и хрупкой. Острые старые кости. Впрочем, мы все понимаем: ей приятно знать, что она хотя бы попыталась.

Раньше я каждое Рождество морщилась и злилась, когда Барбара говорила Ричарду, мол, не стоило так хлопотать, хотя все его хлопоты сводились к тому, что он ближе к вечеру в сочельник покупал один-единственный подарок (для меня) плюс один пахучий “камамбер” и бутылку красного вина. Как же мне не хватает той Барбары. Теперь она почти ничего не говорит. Значит ли это, что она почти ничего не думает, или же мозг ее содрогается от мыслей, которые она не в силах высказать?

В канун этого Рождества она с растерянной улыбкой сидит у камина и держит Эмили за руку. Ну просто викторианская акварель, на которой изображена гостиная, хотя вряд ли викторианские барышни носили блестящие бриджи с вечерним платьем. И вряд ли признавались любящим маменькам, что портрет их задней части передают из рук в руки, точно кипсек. Слава богу, что история с этим долбаным белфи закончилась благополучно.

– Ба, держи, я купила тебе мыло. Типа, заранее в подарок на Рождество. Хочешь, используй его сегодня. Оно с ландышем. В “Бутс” много всяких разных, это пахло лучше остальных. Как ты. В смысле, как ты любишь. Ну, в общем.

И на этой изысканной ноте Эмили протягивает Барбаре подарок. Три кусочка мыла в коробочке, кое-как завернутой, но все-таки хоть что-то. В таких случаях главное – внимание. Я смотрю на Шерил, которая сидит на диване рядом с мужем. Покосившись на коробочку, она толкает его локтем в бок – легонько, исключительно чтобы обозначить удовлетворение от того, что подарок оказался столь незатейливым. Другого она в этом доме и не ожидала. Корова.

К нашему удивлению, Барбара подносит коробочку к носу и вдыхает аромат. Озадаченное лицо медленно проясняется, точно вдруг рассеялся туман. А потом, к еще большему нашему удивлению, Барбара говорит:

– Я им пользовалась на днях, милая.

– Ну и ладно, ба, давай я обменяю его на какое-нибудь другое.

– Во Франции.

– Во Франции?

– Мы были в той чудесной сельской гостинице. – Она поворачивается к Дональду. – Ты всю дорогу вел машину, любимый!

Дональд смотрит на нее и опускает взгляд на свои руки.

– Там была ванная, общая, правда, в конце коридора, но чистенькая. И я приняла ванну, мылась ландышевым мылом. Ты еще сказал, что от меня приятно пахнет. Вот только что, на той неделе. Надо же, какое совпадение! А теперь ты мне подарила мыло. Спасибо, Кейт.

– Эмили.

Пауза. Ричард подталкивает полено в камин и ногой пихает его поглубже в огонь. Барбара медленно закрывает глаза.

– Наш первый заграничный отпуск, – шепотом поясняет Дональд. – Июнь 1959 года. Барбара права, мы ездили на машине. На нашем “остине кембридж”. Он сломался, не доехав до Кале. Барбара сказала: “Добро пожаловать в Европу”, и мы расхохотались. – Красные глаза его слезятся. – Где-то в глуши нашли гостиничку, уж очень устали за целый день в машине. Там еще были такие сосиски вместо подушек.

– Валики.

– Валики. И биде, у нас такого тогда не было, Барбара не могла на него смотреть без смеха. И меню мы никак не могли прочесть. – Он улыбается Эмили: – Смешно, конечно, но иногда я ей завидую. Твоей бабушке. Потому что ей кажется, что все это было на прошлой неделе. – И крепко сжимает кулаки, точно мальчишка, который загадывает желание. – Эх, если бы.

Мир и благоволение. Рецепты кексов, рассказы детям о былом, чтобы когда-нибудь они, в свою очередь, поделились этими воспоминаниями со своими детьми. Быть может, однажды на Рождество, лет этак через сорок, Эмили вспомнит ландышевое мыло и как оно на несколько драгоценных минут вернуло ей бабушку, которая так ее любила.

Слышен лишь треск пламени, небесные созвучия гимнов да слабый мелодичный храп. Певчие Кинга как раз тянут “Ангелы из царства славы” – один из этих бесконечных распевов “Слаааааваааааа”, – как вдруг Шерил взвизгивает.