Горькие слова правителя Эмин Элэма не ранили холодного сердца темного воина, все его мысли занимали сведения, касающиеся войны. Разрозненные осколки еще царапали разум и кололись, как льдинки вскрытого весенним солнцем пруда, но постепенно загадки облекались в четкую и полную картину.

Брегон, сын Теобальда — король Эр-Морвэна зашевелился. Дело не только в желании отыскать Лунный город и корону Всевластия. Для этого требуется всего-навсего карта с точным месторасположением древней святыни, а не тысячи доспехов из адаманта, которые ему прямо сейчас куют ирчи Прибрежных Гаваней, и не тысячи наемников, которые прямо сейчас спешат со всей равнины в столицу Подземного королевства. Габриэл не сомневался: легион грорвов, разбитый на перевале Речная Чаша был одним из тек, кто торопился на зов темноэльфийского владыки.

Парень склонил голову, потер переносицу пальцами в перчатке. Что там бубнил вонючий оборвыш Рубака: он идет в Мерэмедэль по приглашению Брегона Непобедимого, чтобы влиться в ряды элитной армии для похода против Теней Запада. Губы дернул злой смешок — элитная армия и сборище черных тварей — понятия несовместимые, как огонь и пламя, небеса и земная твердь. Никогда, никогда! из гоблинов, орков, ирчей не сделать элитную армию, какими бы сильными, бесстрашными и свирепыми они не были! Учи их хоть сотню лет, они все равно останутся тупой, алчной и кровожадной лавиной стали и когтей, сметающей на пути жизнь и выжигающей землю дочерна.

Габриэл выпрямился, положив ладони на парапет. Плащ, небрежно наброшенный на плечи и сколотый у горла золотой фибулой-грифоном, рванулся под порывом утреннего ветра, слетевшего со склона Караграссэма.

«Поход против Теней Запада», не шло у него из головы. Что это за поход, и о каких Тенях Запада болтал гоблин в надежде отсрочить смертельный удар эльфийского клинка. Сердце Габриэла сжала тревога и он понял, почему тяжелые предчувствия все сильнее наполняли его душу вязким сомнением, отбирая сон, покой и надежду. Брегон отважился! Отважился совершить страшное зло, дабы утолить жажду гордыни и голод тщеславия…

— Гелиополь, — беззвучно молвил губами.

Город Солнца. Он отважился идти войной против предков….

— Смена караула! — Разлетелся звонкий голос Самаэля.

На стены поднималась дневная смена.

Золотистый луч упал на сложенную из больших серых камней стену восточной башни, заиграл жидким огнем в стеклах и ставнях. Солнце заливало всю восточную половину замка, текло по крышам башенок и крепостным насыпям, заглядывало в окна постояльцев. В пяти шагах, у бойницы встала пара дозорных. Габриэл накинул капюшон и, сбежав по каменным ступеням, обогнул замок с востока. Миновав кухонное крыльцо, он спустился во внутренний двор и остановился — у парадного крыльца его дожидались.

Двое эльфов, эльфийка и серебристый альбинос породы хэллай с кроваво-красными глазами обернулись. Теплая улыбка, похожая на луч весеннего солнца в пасмурный день озарила лицо Арианны. Девушка приветливо склонила голову. Габриэл ответил поклоном. Но не она ожидала благородного господина, а мявшиеся в нерешительности Эридан и Лекс. Эльфийка что-то шепнула им, нежно поцеловала в лоб сначала брата, потом Лекса, махнула тонкой серебрящейся ручкой волку и уплыла.

Габриэл не двигался, пока ученики медленно подходили с поникшими головами и нервно сжатыми кулаками. Эридан был страшно смущен. На лице Лекса полыхал румянец вины. Они остановились в семи шагах от учителя и поклонились с совершенно прямой спиной — достойно и уверенно, так, как учил шерл.

— Господин учитель, — Эридан не разгибал спины, — я и Лекс… мы осознали вину и просим прощения.

— Мы клянемся в вечном повиновении. Обязуемся никогда не перечить, а если не сдержим слово, готовы нести наказание.

— Дозвольте нам вернуться, господин.

— Мы хотим продолжить обучение.

Мальчишки говорили слаженно и четко; видимо, заранее репетировали. Горделивую строгость Габриэла унесло, и он улыбнулся.

— Мне не в чем вас упрекать.

Эридан и Лекс выпрямились и с удивлением глянули на учителя.

— Вы не сердитесь? — Робко прозвенел Эридан.

— А на что мне сердиться? — Он дернул плечом, — за то, что вступились за слабого и не убоялись принять вызов противника превосходящего и силой и умением, хотя знали, что потерпите поражение? Нет, не сержусь. Но горжусь вами.

— Правда? — Глаза Лекса засияли двумя родниковыми озерами.

— Чистая, — кивнул учитель не намного старше учеников. — Идемте, — позвал он, — негоже стоять на ветру.

— А, правда, что ночью на приют напали ирчи, а вы отбили нападение?

— Не я один, Лекс.

— И правда, что наш поединок подстроил Одэрэк Серый Аист, потом убил Тингона, а вину свалил на вас? А вы, чтобы вывести его на чистую воду претворились виновным и позволили себя заковать?

— Правда, Эридан. Эту хитрость мы с Остином задумали на пару. Иначе изобличить валларро в предательстве мы не могли. Но не будем о дурном. Вы завтракали?

— Нет!

— Так и знал. Бегом в трапезную.

Посеешь ветер, пожнешь бурю

(Осия: 8:7)

Она плавно покачивалась — как парус на просвечивающей звездами волне. Ее прохладная и влажная кожа в отблесках свечи казалась сотканной из серебряных нитей и отливала голубоватым светом. Наслаждение нарастало. Она изогнула спину, не сдержалась и сладко застонала. Ее движения становились быстрее и настойчивее — он терял себя, а предчувствие высшего блаженства чаровало сладкой мукой. Бесстыдно откинув голову, она закричала, и он излился с глухим коротким хрипом третий раз за вечер.

Девица тряхнула черными кудрями и слезла с Хилого, упав на край узкой кровати, застеленной простыней не первой свежести. Комната гостиного двора была не ахти какой — самая дешевая. В узкое, измазанное копотью окно едва виднелся клочок неба с серебристой звездой. Кроме кровати здесь имелись низкий стол, грубо сколоченный табурет и шкаф с полуистлевшими створками. Углы затягивала паутина.

Хилый потянулся — в паху таяло наслаждение. Слегка раскосые глаза поймали серое пятно, ползущее по рассохшимся доскам потолка. Моль. Насекомое шевелило усиками. Крылышки, осыпанные пепельной пыльцой, отливали металлическим блеском. Полукровка облизнул пересохшие губы. Близость обессилила его; горевшее горло нуждалось в воде, но спускаться в таверну он не хотел. Догоравшая свеча плавилась в лужице медового воска и дешевую комнату медленно накрывала синяя тень. Хилый сердито зарычал — нет, идти в таверну все-таки придется.

Голая девица прижималась к нему сбоку. Одну ногу закинула на него, левой рукой ласкала низ живота, обхватывая мужское естество и глухо урча. Ее карие глаза поблескивали в предвкушении новых утех и… дополнительной платы. Она и впрямь была хороша. Полукровка — как и Хилый, потому их слияние было столь упоительно.

Матерью Хилого была безродная темная эльфийка из низших кварталов Мерэмедэля. После смерти родителей она бежала на восток в поисках лучшей доли. Судьба забросила юную красавицу в Сторм, где ее увидел орк-фаруханец, служивший при дворе королевского Наместника. Голубокожих фаруханцев можно смело называть образчиками добродетели — они яро следуют законам, слывут добропорядочными подданными и честными воинами.

Была ли это любовь с первого взгляда или просто влечение, одной Иссиль известно, но фаруханец не устоял и взял эльфийку в жены. Межвидовые союзы большая редкость (во многих королевствах вообще запрещены под страхом смерти), да и дети в этих браках почти не рождаются, а если рождаются, как правило, погибают в первый год жизни. Хилому повезло — он выжил, но мать не спасли. Она отошла в Арву Антре, едва взглянув на новорожденное дитя. Он не остался сиротой. Отец привязался к нему со дня родов — любил (насколько у орков возможна любовь), опекал, обучал воинскому делу, тратил все скромные сбережения, называя сына смыслом жизни.

Несколько лет назад его убили в уличной стычке. Убийцу не нашли. Хилый был раздавлен горем и сломлен потерей. Но, как любой, в ком течет жгучая орочья кровь, горевал недолго. Очень скоро пламенное сердце наполнилось жаждой мести. Хилый отрекся от имени, взял прозвище и поклялся на могиле отца: пока не отыщет убийцу — не успокоится. Однако, поиски зашли в тупик и он все чаще стал прикладываться к бутылке. Сначала — чтобы уснуть и не мучиться кошмарами, изматывающими душу, потом вошел во вкус и уже не мог остановиться.