— Нет, Брайт что-то путает. Лорд Берли не имел сведений о подлинных целях нашей экспедиции! — вмешался адмирал.

Винтёр обратился к Доути:

— Обвиняемый, что вы можете сказать по этому поводу?

— Что Эдмунд Брайт — свинья, а лорд Берли действительно знал всё о подлинных целях этой экспедиции ещё до нашего отправления в поход!

Дрейк вскочил и закричал:

— В высшей степени интересно, каким способом лорд-канцлер мог узнать эту тайну?

— Я лично ему об этом рассказал.

Фёдор сидел и скрёб затылок. За каким дьяволом этот пустомеля признается в том, чего до возвращения в Англию и не проверить никак? Зачем торопится затянуть петлю на своей шее поскорее? Ведь можно повести дело таким образом, чтобы затянуть процесс! Чтобы отложить вынесение приговора до возвращения в Англию! Ведь присяжные явно только и мечтают — не выносить приговор! Каждому же известно, что у Томаса Доути на родине имеются столь могущественные покровители, что Дрейку его будет не достать!

Может быть, он всё ещё не верил, что взаправду могут голову отрубить? Надеялся на арест... Болван, поглядел бы внимательнее на лицо адмирала! Не надо знать мистера Дрейка настолько же хорошо, как Фёдор, чтобы по лицу сообразить: он замыслил убийство врага — и скорее уйдёт с поста главы экспедиции, чем отступится тут...

Вообще, кажется, этот Доути видит не мир, каков он есть на деле, а своё о нём мнение. В частности, он неверно оценивает характеры людей, коих имел возможность наблюдать вблизи достаточно долго. Он считает Дрейка за обычного человека, не способного перешагнуть сословные и прочие предрассудки. И считает лорда-канцлера верным слову и последовательным до конца. Вот он, Фёдор, сэра Вильяма Сесила видел один раз вблизи да один раз издали — а и то понимает, что лорд Берли если и верен кому или чему — то это Англии, а не живому кому-то. И государыня его (и моя уж? Да, и моя!) такова же: всегда готова отречься от любого, кто её компрометирует...

«A-а, вон ещё что!» — подумал Фёдор, приглядевшись к обвиняемому и вспомнив лицо, слова и голос того, когда ещё у островов Зелёного Мыса Доути впервые объявил, что Дрейк ведёт людей на погибель! Вон ещё что! Ну, конечно! Каким-то уголком души он и понимает, что Дрейк ему смерти добивается — но он пуще смерти боится плавания через все океаны вокруг света и готов скорее положить шею на плаху, только чтобы как-то кончилось это бесконечное плавание...

Адмирал с гневом — явно (для каждого, кто знал его давно или близко. Фёдору, к примеру, это было заметно, или Тому Муни. Да, кажется, и мистеру Винтёру тоже) нарочито раздутым — вскричал:

— Нет, вы только послушайте, господа присяжные! Что этот человек учинил и без малейших угрызений в том сознается! Слыхано ли такое доселе? Такая наглость?! У меня не хватает слов — я, в конце концов, моряк, а не судья! Видит Господь: эта гнусная измена, этот мятеж и заговор доказаны нами и подтверждены им самолично!

Ибо Её Величество строжайше повелела мне беречь истинные цели нашей экспедиции в тайне ото всех в Англии — и наипаче от лорда-канцлера! Доути сегодня признался не в том, что выдал милорду Берли мою тайну! Нет. Он выдал монаршую тайну! Поэтому я требую: смертная казнь изменнику!

Подсудимый встретил это заявление, сделанное почти в истерике, насмешливой улыбкой. А, один из присяжных — Джозеф Бикери, помощник капитана с «Лебедя», заявил, что их суд вообще не правомочен решать вопрос о жизни и смерти подсудимого.

— Но я вовсе не поручал вам рассматривать этот вопрос. Этот вопрос я буду решать сам. Вы же должны — именно для того вы избраны и собраны — определить только, виновен ли он в измене и подстрекательстве к мятежу — или нет А что касается остального, господа присяжные, — продолжил Дрейк, внезапно успокаиваясь и произнося дальнейшие свои слова медленно и отчётливо, — то Её Величество во время последней перед отплытием аудиенции вручила мне меч — вот этот самый, что сейчас у Диего в руках, — и сказала: «Мы считаем, что если кто нанесёт удар тебе, Дрейк, нанесёт его нам! Отвечай на удары так, как если бы защищал наши жизнь и достоинство!»

При этих словах все уставились на Диего. Верный симаррун стоял за спиной Дрейка, по левую руку от него, голый по пояс, намазанный жиром, и сжимал рукоятку тяжёлого двуручного меча с вызолоченным эфесом...

После краткого совещания все сорок присяжных единогласно вынесли вердикт о виновности Томаса Доути, джентльмена, бывшего советника по применению войск, в измене, подстрекательстве к мятежу и неподчинении адмиралу. Определение вида и времени казни оставлялось на благоусмотрение адмирала...

Дрейк предложил Доути небогатый — но всё-таки выбор:

— Либо вас казнят завтра же, здесь, ещё до восхода солнца — либо до Англии вы будете содержаться под строгим арестом и по возвращении предстанете перед Тайным советом нашего королевства...

Присяжные зашептались, зашаркали подошвами... Вспомнили и Магеллана, приказавшего повесить в этой самой бухте не только своего заместителя, но и иных мятежников — правда, там было не одно подстрекательство, а открытый мятеж с артиллерийской стрельбой. Тайные сторонники Доути — а такие были, и не столь уж мало — обмирали со страху: не проголосуешь как большинство — изменником сочтут; проголосуешь — а ну, как с этого начнётся сплошная разборка и полетят головы — одна за другой? Как угадать...

Доути всё никак не мог поверить, что игра уже окончена, что это всё всерьёз и жизнь его заканчивается. Он предложил, когда ему предоставили слово, — весело, заранее уверенный в согласии суда, — чтобы его высадили на перуанском побережье (стало быть, уже в Тихом океане!), в безлюдных местах. Винтёр, только что признавший Доути виновным, как глава суда, предложил содержать подсудимого в оковах вплоть до самого возвращения в Англию, где настоящий суд рассмотрит дело строго по законам и обычаям королевства...

Дрейк холодно ответил:

— Вы и есть самый настоящий суд, капитан Винтёр. Самый лучший английский суд на пять тысяч миль вокруг! А что до поступивших предложений — оба неприемлемы. Высадить мистера Доути в Перу мы не можем потому, что рано или поздно он там попадёт в руки испанцев и — по доброй ли воле, под пытками ли инквизиции, безразлично, — выдаст цели экспедиции. А это напрочь лишит нас важнейшего преимущества — внезапности, и позволит неприятелю мобилизовать все силы против нас... А что до содержания его в оковах до возвращения в Англию — нет у меня лишних людей для стражи. Да и не хочу я, чтобы полкоманды утратили лояльность и трепетали бы: он же сам, и не единожды, хвастался, что силён в чернокнижии. Впрочем, если он сам выскажет пожелание предстать перед Тайным советом — ему будет предоставлена такая возможность...

Вот и всё. О дальнейшем свидетельства расходятся. Почему? А вот почему. Преподобный Флетчер, который готовил свои записки к печати в пору высшего взлёта карьеры Фрэнсиса Дрейка, когда бросить малейшую тень на имя великого пирата означало навеки сгубить своё доброе имя, пишет, что он отпустил грехи и дал последнее причастие равно мистеру Доути и адмиралу. Затем осуждённый и адмирал якобы обнялись и поцеловались — после чего Доути смиренно поблагодарил адмирала за мягкость, проявленную к нему, и попросил дать ему время последний раз подумать. Ему даны были сутки. Но уже утром следующего дня он попросил к себе преподобного Флетчера и заявил якобы буквально следующее: «Хотя я и виновен в совершении тяжкого греха и теперь справедливо наказан, у меня есть забота превыше всех других забот — умереть христианином. Мне всё равно, что станет с моим телом, единственное, чего я хочу, — это быть уверенным, что меня ждёт будущая лучшая жизнь. Я опасаюсь, что, оставленный среди язычников на суше, я вряд ли смогу спасти свою душу. Если же захочу воротиться в Англию, то мне для этого понадобятся корабль, команда и запас продовольствия. Если даже адмирал Дрейк даст мне всё это — всё равно не найдётся желающих для сопровождения меня на Родину. А если даже таковые и отыщутся — всё равно путь домой будет для меня той же казнью, но ещё более мучительной, ибо глубокие душевные переживания от сознания своей тяжкой вины сокрушат моё сердце. Поэтому я от всего сердца принимаю первое предложение адмирала и прошу об одном: дать мне умереть как подобает джентльмену и христианину».