— Уходи, — хрипло проорал Антон, перекрывая шум воды. — Один раз я тебя уже чуть не потерял... Больше я этого не допущу!

Она повела взором.

— Ты даже не знаешь моего имени.

— Это не важно, — возразил он.

И понял вдруг, что это и вправду не важно. И ещё — что он, оказывается, думал о ней всё это время, не переставая. Не о своём «задании» (на кой хрен мне все эти царские отпрыски, вместе взятые?!), не о Лозе и даже не о погибшем Зауре, погибшем Сандро, погибшем Торе Лучнике...

Он думал о девушке, имя которой так и не удосужился спросить. О той, которой — одной — удалось примирить его с этим странным, жутковатым миром, — если бы не она, Антон точно тихо спятил бы от тоски...

Инстинктивным движением он оттолкнул её себе за спину (хотя, если вдуматься, что это за защита — его спина?) и взметнул вверх саблю. Монгольский всадник вынырнул прямо перед ним, в радужной туче брызг, точно ожившая скала из третьеразрядного видеоужастика — Антон полоснул клинком справа налево, метя в лошадиное брюхо и передние ноги. Конь рухнул вместе с седоком, живо напомнив обвалившийся дом. Антон тоже не удержал равновесие — вода сбила его с ног, опрокинула и повлекла по дну, больно сдирая кожу о камни.

Брод, мать его...

Но он всё-таки поднялся. Собрал все силы и выскочил на поверхность — только убедиться, что Баттхар с Лозой успели достичь берега. Потом мокрая одежда опять потащила его на дно. Он почти не сопротивлялся — он знал, что скоро все закончится. Стоит только зажмуриться, глотнуть воздуха и уйти под воду — теперь уже навсегда...

— Аккер! — услышал он вдруг крик девушки. — Аккер, мы здесь!!!

В её голосе было столько радости, что в притупившемся сознании Антона мелькнула искорка здорового любопытства. Он вынырнул — и увидел всадника.

Всадник, казалось, спустился прямо с небес, подобно ангелу (на самом деле всего лишь преодолел крутой обрыв — единым великолепным прыжком, пролетев всю прибрежную полосу). Могучий конь, чёрный, как порох, как студёная зимняя ночь, коснулся копытами воды и снова взлетел, неся на спине рослого, под стать самому себе, воина в чёрном чекмене, меховой бурке и высокой бараньей шапке. Лица его Антон не разглядел — да и вряд ли перед ним был просто человек. Скорее — некий космический сгусток энергии, чёрный ангел, сошедший на землю, чтобы карать грешников; крылатая ракета с ядерной боеголовкой...

В руках у всадника была тяжёлая секира на длинном древке. Антон никогда не считал себя знатоком холодного оружия, но полагал, что секира не слишком подходит для стремительного конного боя. Теперь он понял, что ошибался.

Монголы не замедлили бега. Думается, они просто не осознали, что перед ними вдруг выросло препятствие. Двое передних умерли разом, вылетев из седел и не успев коснуться воды. Остальные проскочили мимо, развернули коней и вновь с диким криком пустились в галоп — похоже, участь товарищей не послужила им уроком...

Секира бьёт наподобие молнии: второй удар редко бывает надобен. И чёрный всадник не тратил на очередного врага больше одного взмаха. Он и не думал драться — он просто стоял посередине реки, точно мощный угрюмый ледокол или гранитный утёс, блестя гладкими боками, и убивал всякого, кто рисковал приблизиться к нему на длину древка. В этом было истинное мастерство — не грех было полюбоваться...

Однако полюбоваться Антону не дали. Он едва успел выползти на мелководье, как кто-то размытой тенью прыгнул на него сбоку. Антон, повинуясь когда-то, в другой жизни, отработанному рефлексу, крутнулся волчком, нанося удар пяткой под подбородок противника. Кажется, он совсем забыл о сабле, которую всё ещё держал в руках.

Алак-нойон холодно наблюдал, как один за другим гибнут его воины. Он не испытывал ни малейшего сожаления по этому поводу: удел воина — смерть, и не так уж важно, кого она постигнет первым — тебя или твоего врага. К тому и другому готовым нужно быть одинаково.

Их было уже не двенадцать, а всего лишь шестеро. Двое, кое-как дотащившись до берега, накинулись на какого-то странно одетого чужеземца, словенина, судя по лицу. Алак-нойон мельком взглянул на обувь незнакомца — чудные невысокие сапоги на толстой подошве, зачем-то перевитые шнурками. Он уже знал, как выглядит след от этих сапог. И дерётся-то этот воин странно, подумал он. Одними ногами. Ноги даны Аллахом, чтобы ходить по земле или сжимать лошадиные бока, а не махать ими выше головы...

Остальные четверо окружили чёрного всадника, вооружённого секирой. Вперёд уже никто не лез: знали, что напавший первым — первым и умрёт. Тяжёлое лезвие, изогнутое наподобие полумесяца, не знало, что такое пощада. Пусть, решил Алак-нойон. Он уже понял, что, несмотря на всю свою мощь и боевое мастерство, этот воин — не главный здесь. Главным был тот чужеземец, что дрался ногами, пренебрегая саблей. Это его люди выкрали аланского царевича из охраняемого лагеря. И укрывали его несколько суток в толще горы, куда много веков не смели сунуться даже самые отважные, и вышли оттуда живыми и невредимыми (жаль, нельзя снести голову Коран-баю, сказавшему, будто подземное озеро сожрало беглецов — вон он, почтенный Коран-бай, плавает в толще воды с взрезанным брюхом, у самого дна...).

Коня Алак-нойона унесло течением. Сам он сумел вовремя выпрыгнуть из седла и вплавь достичь берега. Схватка теперь гремела чуть в стороне, и его не замечали ни свои, ни чужие. Это было хорошо.

Саблю он потерял, когда боролся с рекой. У него остался лишь засапожный нож — он взял его в зубы и змеёй пополз вперёд, укрываясь за камнями. Он видел перед собой только спину чужеземца, обтянутую странной, нездешней голубой тканью, на которой искрились капли воды. Эта ткань, оказывается, не пропускает воду... Двое монголов лежали на земле, выпучив стеклянные глаза, и им не суждено было подняться. Чужеземец был великим воином — что ж, тем более ценным пленником он будет.

Алак-нойон прыгнул. Взвился коршуном, завизжав что-то дикое, нечленораздельное, и вцепился сзади в горло чужеземцу, запрокидывая его назад. Тот задёргался, вырываясь, попробовал ткнуть назад локтем... Алак-нойон рассмеялся. Что теперь с того, что его нукеры — все двенадцать — нашли свою смерть на этих камнях, отполированных ветром и ледяной водой. Он вернётся в лагерь кагана с богатой добычей — пожалуй, побогаче, чем даже аланский царевич...

Стрела, пущенная почти в упор, ударила в правый бок, пробив кожаный панцирь, и безжалостно швырнула на землю. Сгоряча он схватился за неё, пытаясь выдернуть, но стрела засела глубоко — она была тяжёлой, как таранное бревно, которым прошибают городские ворота, и раскалённая, как гвоздь, побывавший в огне. Руки неожиданно ослабли. Алак-нойон попробовал приподняться, но его тело находилось уже не здесь и не сейчас: перед угасающим взором вдруг раскинулась родная прикаспийская степь, ровная, как стол, вся в колышущемся ковыле, огромный красный диск солнца, и давно умерший отец — в остроконечном шлеме и броне из медных пластин, как живой, возле шёлкового походного шатра... Только очень богатые и знатные воины имели такие шатры.

Девушка-аланка спокойно опустила лук. Антон посмотрел на неё — голова закружилась, земля норовила уйти из-под ног, но он устоял. И сказал с хрипотцой:

— Спасибо.

Она не услышала. Ойкнула вдруг, отбросила ненужное теперь оружие и со всех ног кинулась к чёрному всаднику — тот как раз разделался с последним врагом, выехал на берег и гибко соскочил с коня. Бараньей шапки на нём уже не было — сбил чей-то удар, по виску и щеке текла кровь, пачкая длинные волосы с сединой, но для него это была не рана — лишь царапина. Похоже, он даже не особенно устал.

— Больно? — чуть не плача спросила девушка. — Дай перевяжу.

Он ласково улыбнулся ей.

— Потом, дома. — Он вдруг заметил Антона и поинтересовался: — Кто эти люди?