– Это отец? – спросил Игнат. Но она не отвечала. Хрупкую фигурку била крупная дрожь.

– Теперь уже ничего не поделаешь! Пойдем! – он взял ее за руку, потянул, но она стояла неподвижно, как каменная статуя. Тогда он перебросил легкое тело через плечо и понес, стараясь не поскользнуться на лестнице. Во дворе он поставил ее на ноги.

– Гля, какая турчанка! – вокруг мигом собрались казаки и жадно рассматривали пленницу. Под этими взглядами она шагнула ближе, а потом и вовсе прижалась к Игнату.

– Чего уставились? – разозлился он. – Это моя добыча! Кто не согласен?!

Его вид, тон и окровавленная сабля сделали свое дело: толпа быстро рассосалась.

– Пойдем со мной, – Игнат взял турчанку за руку и потянул за собой. На этот раз она не сопротивлялась.

– Я Игнат! – он показал пальцем на себя. – А ты кто?

– Айгюль, – тяжело вздохнув, ответила девушка.

Бабье лето в этом году затянулось. Через открытые целый день двери низкого глинобитного куреня с соломенной крышей тепло накапливалось внутри, и протапливать жилище на ночь необходимости пока не было. Дед Никон в длинном турецком халате коричневого цвета и заправленных в сапоги серых потертых шароварах сидел у открытого окна и глядел на улицу. Там было шумно и оживленно – народ бежал к берегу: кто пешком, кто верхом, кто на телеге… Мужики, бабы, дети, подростки перекликались на ходу:

– Ну, что там?

– Вроде подходят…

– Васька сказал – первый струг причаливает!

– Хотя бы все живыми вернулись…

Никон вздохнул. Так не бывает, чтобы все вернулись…

Подслеповатыми глазами он рассматривал накрывавшую на стол тетку Агафью – близилось время обеда. Агафья была лет на сорок младше деда. Какая у них разница в возрасте, точно не знал никто. А сколько лет деду Никону, похоже, не знал и он сам. Да ему это было и не интересно. Несмотря на возраст и плохое зрение, женщины Никона интересовали больше, чем что-либо другое. Гораздо больше. Именно поэтому он и попросил своего сына, чтобы тот, уходя в поход «за зипунами», прислал ему «помощницу по хозяйству», хотя со всеми хозяйственными делами вполне справлялась его невестка.

– Плывут, деда, уже совсем близко! – запыхавшись, забежали в курень внук Гриня с соседским Стёпкой.

– Только издаля не видно, кто там есть, – добавил Стёпка.

– Ничо, скоро заявятся, – сказал Никон, погладив внучка по вихрастой голове.

– А они что, одни зипуны привезут? – спросил Гриня.

– Да нет, это только говорят так: «За зипунами пошли»! А берут все, что под руку попадется. Да скоро сам увидишь… Там столько всякого барахла красивого, глаза разбегутся!

– А у нас почему ничего красивого нет?

– Потому, – уклончиво сказал дед Никон. – Не треба нам такого. А когда надо будет, у них и заберем.

– Батя сказывал, что видел в Туретчине курени огромные из белого камня и струги большие, как весь этот курень, – влез в разговор Стёпка.

– Есть такое, – кивнул дед Никон. – Дворцами те курени называют. А лодки большие – галерами.

Гриня обвел взглядом убогое жилище.

– А почему казаки из камня курени не строят? – спросил вдруг он.

– Так… нету у нас таких камней, – немного растерянно ответил дед. – Ну, все, мальцы, бегите уж на берег, наших встречать пора…

Пацаны бросились к двери.

– Тетка Гаша! – обернулся с порога Гриня. – А ты корову привела?

– Чё? – обернулась Агафья, перестав резать лук. – Какую корову?

– Я слышал, как дед батьке говорил: «Ты перед отъездом не забудь коровенку мне на поле выгнать». А батя забыл.

Агафья прыснула, на глазах появились слезы, то ли от лука, то ли от смеха.

– Ничего, он ужо вернется скоро, вот сам и приведет, – ответила она, утирая слезы фартуком.

Дед улыбнулся, выцветшие глаза лукаво прищурились. Когда-то этот прищур сводил молодых казачек с ума.

– Ты гутарь поменьше, мал еще! – беззлобно сказал дед. – Бегите уже!

Казачата выскочили на улицу, рванули к реке, сразу же обогнав торопящуюся молодуху в праздничном синем платье, с бордовым колпаком на голове.

– Ну, что там, станичница? – с серьезным видом спросил у нее Стёпка. Он был на год старше Грини. Отец учил его стрелять из лука и арбалета, а один раз даже дал самому зарядить пистоль и стрельнуть. Поэтому Стёпка считал себя достаточно взрослым.

– Первый струг причалил, второй на подходе, – запыхавшись, отозвалась казачка, не сбавляя шага. Не сговариваясь, друзья бросились со всех ног к Дону…

На берегу толпилось и шумело много народа. Матери Грини и Стёпки тоже были здесь. Первый струг уже пристал к берегу и разгружался, вдали виднелся парус второго. Заросшие, усталые казаки выкладывали на берег связки ружей с отделанными перламутром прикладами, пистоли, бочки с порохом, тюки и корзины с вещами, сундуки с драгоценностями. Жены и дети подбегали к ним, бросались на шею, казаки оставляли работу, обнимались с семьями и снова принимались за разгрузку. Трофеи складывали в большие кучи, сразу сортируя по отдельности: оружие, одежду, драгоценности…

Неподалеку от сундуков с драгоценностями на пороховой бочке, поджав под себя ноги, сидела красивая турчанка в длинном темно-синем платье и такого же цвета шароварах. Рядом с ней стоял Гринькин брат Игнат и что-то говорил, непривычно сильно жестикулируя. Гриня помахал брату рукой, но тот его не заметил – похоже, он пытался что-то объяснить турчанке, а она не понимала. Гриня подбежал, схватил брата за руку. Они обнялись.

– А батя где?

– Вон, на втором струге, – Игнат показал на приближавшийся парусник.

Через несколько минут струг пристал к берегу. Но разгружать его начали не с трофеев. Четверо молодых казаков несли на плечах деревянную дверь, на которой лежал раненый Степкин отец – Семен Трофимович.

– Батя! – вскрикнул Стёпка, и бросился расталкивать толпу, но его мать оказалась у ложа своего мужа раньше и по-бабьи завыла. Стёпка тоже заплакал.

Приподнявшись на носках, Гриня с тревогой стал искать глазами своего отца. Сначала он увидел плечи матери и обвивающие их мужские руки, и только потом сообразил, что это руки Ивана. Жив батя! Гриня пробрался сквозь толпу, обхватил отца за ноги, прижался щекой к пропитавшейся солью морской воды и пота штанине. Грубая рука нежно потрепала его волосы.

«С такими батей и братом мне никто не страшен», – подумал Гриня.

Он посмотрел в сторону турчанки. «Айгюль» – донеслось сказанное братом слово.

«Красивое имя, – подумал Гриня. – Если это имя, а не какое-то басурманское слово. Интересно – у них и курени из белого камня, и струги огромные, а все равно казаки басурманов побеждают».

Только сейчас он рассмотрел на поясе Игната красивый кинжал в дорогих ножнах. «Вот и мне бы такой! – подумал он. – Ничего, скоро вырасту, тоже за зипунами ходить стану!»

Небольшое кафе «У Алихана» рядом с федеральной трассой, на северном выезде из Ортсхой-Юрта, славилось у военных отменной, сравнительно недорогой кухней, просторной парковкой, и тем, что за все время существования, здесь не убили ни одного русского. Правда, и Алихан обосновался здесь не так давно – в первую войну его еще не было. А тогда как раз и мочили военных направо и налево при первой возможности.

Впрочем, сейчас тишь и благодать тоже не наступили, и ухо надо было держать востро. Как бы строго ни инструктировали командиры личный состав, ни предостерегали против посещений кафе и рынков, ни доводили до них сводки по застреленным в таких заведениях коллегам, но желание побаловать себя горячими чеченскими блинами чепалгаш с домашним творогом и маслом, или хычинами с мясом и зеленью, зачастую брало верх над осторожностью. Ведь люди устроены так, что на себя примеряют только хорошее – например, дешевый, вкусный и сытный обед, а все плохое – холодный клинок в сердце или расстрелы из засад оставляют для других. С одной стороны, это понятно – нельзя все время жить под страхом смерти. С другой – когда «чужая» реальность оказывается вдруг твоей, наверное, особенно остро ощущаешь несправедливость этой жизни, если вообще успеваешь что-нибудь ощутить…