«Пока другие следуют за истиной, помни – ничто не истинно…

В то время когда остальные ограничены моралью и законом, помни – все дозволено…

Мы действуем во тьме, но служим свету. Мы – Ассасины».

Пораженный мудростью основателя ордена, он поднял просветленные глаза к небу, по которому носились черные снежинки. А сколько книг и рукописей собрал великий «Старец Горы»! Сколько знаний он накопил!

Но пепел от остальных книг из бесценной библиотеки Хасана Аль Саббаха оседал здесь же, покрывая белый камень дворца черными хлопьями.

Еле слышно скрипнула тяжелая стальная дверь, раздался тихий шелест одежды, и Саббах вынырнул то ли из сладкого сна, то ли из реального средневековья, сразу поняв, что в бетонный каземат проскользнула Мадина. Худощавая, с еще не округлившимися по-женски формами, в свободных спортивных штанах, мешковатом свитере черного цвета и камуфлированной бандане на голове, она была похожа на мальчишку.

Прижав руку к сердцу, она поклонилась своему командиру и повелителю, потом сразу юркнула в умывальную, где на крюке в стене висела ежедневно наполняемая деревянная бадья, а в бетонном полу была пробита дыра импровизированного слива. Быстро скинула одежду и потянула за ведущую к бадье веревку, обдавая пропотевшее тело ледяной водой. Через несколько минут, дрожа от холода и закутавшись в махровое полотенце не первой свежести, девушка вышла к Саббаху. Он лежал на кровати в прежней позе, и то, что должно было произойти, целиком находилось в руках и других частях тела Мадины. И она взялась за дело.

После многочисленных ранений и контузий у амира было немало проблем со здоровьем, и одну успешно решала Мадина. Справилась она со своей задачей и в этот раз, хотя, как всегда, нарушила правило, по которому женщина должна находиться под мужчиной, но не над ним. Закончив свою нелегкую работу, она соскочила с Саббаха, как с коня после скачки, тут же убежала обратно в умывальную, обмылась и вернулась. Амир, наконец, расслабился, на его лице появился легкий румянец, а на губах – улыбка. Сама девушка ничего не чувствовала, кроме морального удовлетворения от мысли, что она нужна такому великому и важному человеку.

Она села на кровать у него в ногах и молча ожидала – заговорит ли он с ней в этот раз, или нет. В половине случаев амир удостаивал ее коротким разговором, в другой половине – молча отпускал движением руки. Правда, в любом случае она забирала со стола приготовленный для нее пакет с редкими в горной крепости продуктами: копченой конской колбасой, говяжьей тушенкой, рыбными консервами. В редкие увольнения она относила продукты родителям, которые жили неподалеку – в Алай-Юрте, что в двух километрах ниже Мамута. Родители радовались гостинцам, а она боялась, что им как-то станет известно об их происхождении. Это позор для чеченской девушки, который падает на всю семью и весь род. И Мадина не была уверена, что высокое положение ее любовника изменит такую оценку.

Сейчас Мадине очень хотелось, чтобы амир проявил к ней внимание, ибо ей надо было сказать что-то очень важное, а обратиться к своему повелителю первой она не могла.

– Как идет снайперская подготовка? – неожиданно спросил Саббах, и его голос гулко отразился от стен бетонного каземата.

– Хорошо, мой амир! – просветлев лицом, ответила девушка. – Я уже не допускаю ошибок в поправках и всегда попадаю в цель.

– Это главное! – кивнул Саббах. – Скоро тебе предстоит доказать твое мастерство в битвах с неверными!

– Я буду счастлива это сделать, мой амир, но… – Мадина осеклась.

– Что?! – насторожился командир, не привыкший ни к каким «но».

– Но мне надо будет взять небольшой отпуск и побыть дома…

– Да ты в своем уме?! – Саббах даже сел на узкой солдатской кровати.

– Дело в том, что я беременна… – Мадина была ни жива, ни мертва. Она начала жалеть, что затеяла этот разговор, но останавливаться уже поздно…

– Мне стало тяжело долго лежать на животе… А дальше будет еще хуже… Я не смогу неподвижно сидеть в засаде, долго целиться… Да и отдача может повредить твоему… То есть, я хотела сказать моему…

– Я понял все, что ты хотела сказать! – перебил амир. – А ты подумала, как отнесутся твои родители, братья, родственники к этому «отпуску»?

– Думаю, они поймут, – прошептала Мадина, и заплакала, закрыв лицо руками. Ясно было, что никто ничего не поймет, ее с позором изгонят из дома, а может и кровью смоют с семьи такой позор.

Саббах вскочил и принялся, прихрамывая, ходить взад-вперед по каземату, как раненый тигр. Амир фронта не должен соблазнять молодую соратницу по борьбе! Это против всех правил джихада, против арабских и кавказских традиций, против морали! Конечно, поправлять его здесь некому – он самый главный, и подчиненные закрывают глаза на то, что он делает. Но если узнают родственники девушки, если молва разойдется по округе, если узнает Борз и другие амиры, если дойдет до Калифа… А ведь именно так и будет: у нее уже округлился живот, скоро все узнают и до Центра дойдет! Его боевой авторитет растворится, как капля крови в грязной луже, на него станут показывать пальцем, ему объявят кровную месть, его отзовут, припомнят все провалы и неудачи, объяснят их моральным разложением, и спросят, как с изменника…

– Ладно, иди! – грубо приказал Саббах. И крикнул вслед согбенной девичьей фигурке:

– Возьми свой пакет!

Она вернулась, взяла продукты, снова двинулась к двери и вдруг остановилась.

– Скажи, мой амир, а ты когда-нибудь любил девушку? – сквозь слезы спросила Мадина. – Ты был счастлив от любви?

Вопрос был глупый и наглый, Саббах, естественно, не ответил, и она вышла. Тяжелая дверь мягко закрылась, отрезая сырой бетонный каземат от остального мира. Через полчаса он вызвал Абдаллаха.

– Ты был прав насчет Зухры, – сказал он, глядя в серую стену. – Она может провалить задание. Пошлем вместо нее Мадину!

– Мадину? Но у нее другая подготовка!

Амир махнул рукой.

– Она сообразительней, быстро приспосабливается к обстановке, успешно изучила винтовку, и поправочные таблицы… А пояс шахида вообще освоит за один раз. Главное – ускоренная психологическая подготовка. Ну, гипноз и сам знаешь что… Вначале посадите ее на чай, потом на кокаин. На все – неделя!

– Сделаю, амир!

– И не выпускать ее за пределы лагеря, ограничить контакты.

– Все понял! – Абдаллах кивнул головой и исчез.

А Саббах повалился на кровать и попытался уснуть. Но сон не шел. В памяти стоял последний вопрос Мадины.

Русские сокурсники прозвали Джараха «Хирургом». Через несколько лет, когда он станет заживо резать неверных на куски, это прозвище было бы заслуженным. Но тогда худощавый и застенчивый юноша ничем его не оправдывал, только именем: по-арабски хирургия – «джираха», а будущие лингвисты, естественно, не могли пройти мимо такого совпадения.

Двадцатилетний Джарах медленно привыкал к Москве. Все ему казалось удивительным: прославляющие коммунистическую партию плакаты на стенах домов, бесконечные очереди за самыми обычными апельсинами и кроссовками, привычка русских распивать спиртные напитки на улице, на глазах у всех. Удивительным был и язык: на птицу, уцепившуюся лапками за ветку, русские говорили «птичка на ветке сидит», зато на чучело этой птички говорили «оно стоит», «тарелка на столе стоит, но в раковине она лежит», автобусы почему-то называли скотовозами, а машины руководителей – членовозами. Но больше всего юного студента поразили русские девушки: они как будто специально оголяли ноги и груди до недопустимых по понятиям Джараха пределов, причем даже в холодную погоду. Греховный взгляд Хирурга почти всегда непроизвольно стремился к этим, не виданным у себя на родине, частям женского тела. Это сильно напрягало – он постоянно боялся, что его взоры будут кем-то замечены.