— Мой грозный конь никого не боится, он укусит любого, кто посмеет на меня напасть. Когда не боишься, ничего не случается.

— Но замок Брамвак — это всего лишь развалины посреди елового леса.

Я чуть было не признался, что являюсь владельцем Брамвака, и прикинулся паломником, исполняющим обет послушания. Притворяться перед женщиной очень трудно, но ещё труднее — и не знаю почему — притворяться перед женщиной, сидящей на лошади. Быть сеньором заброшенного замка не зазорно, но с большим удовольствием я бы небрежно добавил, что у меня есть прекрасный дом в Тулузе, где я лечу больных. В результате я не сказал ничего.

Лицо девушки озарилось, словно к нему поднесли лампу. Легонько стегнув коня, она произнесла:

— Говорят, владелец этого замка окончательно свихнулся: ищет то, чего не знает сам, и ему мнится, что он это найдёт, если окажется среди своих руин.

Подобно слугам, которых вызвали преждевременно, мои слова сами вернулись ко мне, а девушка прощально взмахнула хлыстом и неспешно удалилась: она решила, что прохожему, присевшему поразмышлять под кипарисом, больше нечего ей сообщить. Я видел, как на повороте дороги она обернулась и ещё раз махнула мне рукой. И хотя я отказался от женщин и победил желание, тем не менее против воли своей с превеликим тщанием заношу на хранящиеся в душе моей тёмные таблички описания чарующих жестов и пленительных взглядов, кои довелось мне уловить. Таблички эти совершенно бесполезны. И всё же они существуют. Как существуют астрономы, отмечающие движения звёзд в космографических книгах, которые никогда никому не пригодятся.

Торнебю, улёгшийся поспать за одной из низеньких каменных стен, встал и сказал:

— Мне показалось, что по дороге проехал ангел.

— Ангелы не ездят на лошадях, Торнебю!

— Зато они одеты в белое и исчезают, когда хочешь их рассмотреть.

— Откуда ты почерпнул свои знания об ангелах?

— Тот, кто работает с деревом, обладает даром видеть ангелов леса. Они небольшого роста, не выше сапога взрослого мужчины, веселы как дети и любят помечтать. Их можно увидеть вечером, но только тем, кто долгое время не совершал ничего плохого.

И вдруг я вспомнил. Лицо той, которую я видел всего один раз, проступило на поверхности омута моей памяти. Так по некоторым глубоководным рекам утопленники плывут под водой, а на поверхности стелются их волосы; иногда они всплывают, но только для того, чтобы вновь исчезнуть и выплыть уже в другом месте. Воспоминание подобно реке, несущей на своих волнах ушедшие образы.

Девушку на лошади звали Люцида де Домазан.

— Это не ангел и не женщина, — ответил я Торнебю, взглянув на дорогу и вьющиеся вдалеке клубы пыли.

— А кто же она такая?

— Не знаю.

Это случилось три года назад, когда Люсида де Домазан была совсем юной. Ей было всего на три года меньше, скажете вы. И будете неправы: три года для старца промелькнут как единый сон, но для подростка это безмерно большой срок.

Так вот, девушка-подросток с красивым лицом по имени Люцида, исполненная изящества и окутанная тайной, словно шалью с загадочными узорами, была дочерью любимца священников Домазана, который, по всеобщему признанию, умел общаться с мёртвыми. Его занятия некромантией ни у кого не вызывали возмущения, ибо он всегда щедро оделял монастыри, делал подношения капитулам, лично вручал богатые подарки служителям церкви. Прежде он был королевским сенешалем, а обладателю подобного звания позволено всё. Состарившись, он даже приобрёл ореол святости, и среди церковников поговаривали, что он получил специальное разрешение от Господа для ведения бесед с теми, кто покинул этот мир.

Сведения, полученные из потустороннего мира, держались в глубокой тайне, а потому одни всё отрицали, другие, наоборот, преувеличивали, и споры завершались многочисленными мессами. Не проходило и недели, чтобы Домазан не провёл беседы с каким-нибудь усопшим, слывшим при жизни великим грешником, и тот после смерти требовал молиться за него. Мессы служили в маленькой часовне собора Сент-Этьен, словно специально предназначенного для раскаявшихся душ, клиентов богатого Домазана.

Как-то ночью Исаак Андреа пришёл ко мне и передал просьбу Домазана присутствовать на одном из свиданий, неведомым мне образом назначенных ему бесформенными тварями, обитавшими в потустороннем мире. Меня пригласили на собрание по причине моих медицинских познаний, ибо каждый знает, что из общения живых с покойниками никогда ничего хорошего не выходит, ни для тела, ни для души.

Когда я выходил из дома, дул свежий ветерок, и я накинул на плечи гарнаш, одежду наших дедов, давно вышедшую из употребления, а на голову надел суконный шаперон, устаревший ещё ранее, и стал похож на персонажа из стародавних времён.

Мы пошли, но не в дом Домазана. Миновав ворота Арнаут-Бернар, мы двинулись дальше по пустырю, пока не упёрлись в деревянный забор; от него начиналась узенькая тропинка, ведущая во двор, окружённый полуразрушенной стеной. При свете луны я разглядел царившее вокруг запустение. Возле забора притулилась древняя смоковница. Скорее всего, на ней никогда не было плодов; всем своим видом она, казалось, сообщала, что люди, повесившие фонарь на одну из её кривых ветвей, бывают здесь крайне редко: обычно вокруг неё царят мрак, запустение и одиночество.

Мы толкнули дверь покосившейся хижины и вошли в просторную комнату, освещённую одним лишь ярко пылающим факелом. Посредине стоял бывший сенешаль в окружении четырёх или пяти мужчин с серьёзными лицами; впрочем, среди собравшихся была и одна дама, лицо которой, на удивление морщинистое и совершенно жёлтое, цветом своим гармонировало с её чепцом и пышной манишкой. Люди вполголоса переговаривались, а в углу, сидя на стуле, клубилось нечто, напоминавшее серебристое облако. Это была Люцида де Домазан.

Прибыл ещё один почтенный муж, член парламента шателен де Букон, самый старый и самый непреклонный из всех членов этой мрачной ассамблеи. Похоже, теперь все были в сборе, ибо едва шателен вошёл, как собравшиеся встрепенулись и принялись уверять друг друга, что пришли сюда с исключительно благочестивой целью облегчить страдания грешных душ. Я сообразил: каждый втайне опасался, что его заподозрят в грехе, ибо каждый прекрасно знал, сколь близок дьявольский рубеж, за которым обитают покинутые Господом.

Набожный Домазан громко прочёл «Pater»[33], однако молитва прозвучала как-то нехорошо, без подъёма, не вдохновенно. Я увидел, как из мрака выступил Эспинас, одинаково хорошо изъяснявшийся на греческом, еврейском и арабском; помимо знания языков он отличался невероятной худобой — подобно тем, кто мало ест, но не потому, что на них наложена епитимья, а просто так у них получается само собой. Гордый отведённой ему важной ролью, он простёр костистую руку над головой Люциды.

Я слышал рассказы об этих собраниях и знал, что многие из них завершались безрезультатно. И тогда все расходились по домам. Ждать пришлось долго; наконец настал момент, когда я всем своим существованием почувствовал чьё-то невидимое присутствие, и кто-то невидимый заскользил вокруг нас.

Особая задача Эспинаса заключалась в том, чтобы позволить этим созданиям, то есть душам умерших, блуждавшим невесть где и невесть сколько времени, выразить свою волю устами пленительной Люциды. Нежные губки девушки воспроизводили речь усопшего, даже если тот говорил грубым хриплым голосом, как никогда не говорила сама сладчайшая Люцида. Каждый, кто присутствовал в тот вечер, вскидывал голову и изумлялся сей особенности, словно это было совершенно непостижимое чудо.

Первыми звуками, вырвавшимися из горла Люциды и прозвучавшими в комнате, были испуганные вскрики. Потом она заговорила быстро-быстро, и поначалу я ничего не разобрал, так как не имел опыта понимания подобной фонетики.