Наконец я переступил порог замка! На улице ярко светило солнце.

— А вот и луна взошла, — произнёс Торнебю. — Боюсь, как бы караульный на стене нас не заметил.

— Луна взошла, чтобы помочь нам. Трудно узнать живых, но ещё труднее распознать мёртвых.

Виселица стояла неподалёку от дороги, ведущей из Тулузы в Каркассонн, в бывшем каменном карьере. В графстве Авиньонет казнями через повешенье не злоупотребляли, ибо королевский сенешаль славился необычайным великодушием. Он обладал даром плакать, и того, кому удавалось разжалобить его до слёз, отпускали на свободу.

Столбы, использованные для сооружения виселиц, были старые. Когда свистел ветер, они скрипели, и люди задавались вопросом, как это гнилое, изъеденное временем дерево ещё не рухнуло под тяжестью мертвецов. Расшатанные, ободранные, с верёвками и крюками, они сопротивлялись ветхости, как сопротивляются призраки правосудия и символы наказания.

Сейчас на них висели всего трое мертвецов, и Раймон д’Альфаро напоминал Иисуса Христа между разбойниками. Без сомненья, палач украл его одежду: из-под хламиды торчали его тощие босые ноги, плечи обнажились.

Вдали на фоне неба вырисовывался силуэт часового на крепостной стене.

Пока Торнебю карабкался на виселицу по вырезанным в дереве ступенькам, луна померкла. Хлопая крыльями, взметнулась птичья стая. Сооружение из старых балок содрогнулось и закачалось; я испугался, что оно сейчас рухнет, увлекая за собой и живых, и мёртвых.

— Не ошибись, Торнебю, режь среднюю верёвку.

Я слышал, как скрипела верёвка, которую Торнебю пилил лезвием своего ножа. Процедура показалась мне очень долгой, но наконец верёвку перерезали, мертвец упал, бесшумно приземлился в точности на свой зад и застыл в позе рассказчика, готового начать повествование.

Но он не рассказал ни о том, что увидел в царстве, куда попадают усопшие, ни о том, по какой причине приблизил час своей кончины; он сидел неподвижно, а рука его, казалось, указывала на юг, на горы Арьежа и замок Монсегюр.

При свете выглянувшей луны из-за туч я сумел разглядеть его лицо. Подвешивание на верёвке не искажает черт, если холод смерти сковал их до повешенья. Для мёртвых казни не существует. Инквизитор ошибся. Они подвластны исключительно наличествующей в них силе разложения, а её воздействия не избежать никому. Едва заметная улыбка играла на плотно сжатых губах Раймона д’Альфаро, улыбка бесконечно горькая. И я пожалел, что он не выразил ни радости, ни восторга по поводу миров, открывшихся ему после того, как он покинул земную юдоль.

— Какой он лёгкий! — произнёс Торнебю, взвалив повешенного на спину.

Скрывая под плащом фонарь, я освещал землю под его ногами, чтобы он не споткнулся.

— Берегитесь, как бы этот свет не пробудил подозрения караульного, — заметил Торнебю. — Заступ у вас на плече издалека напоминает мушкет, и нас могут принять за ночных грабителей, один из которых несёт добычу, а другой — фонарь и оружие.

Но силуэт часового по-прежнему стоял столбом. Мы свернули на узенькую тропинку, и я сразу потерял направление.

Тут я услышал разговор двух воронов, сидевших на ветке пробкового дуба. Иногда под влиянием сильного волнения я начинаю понимать язык птиц — настолько, насколько готов хранить об этом молчание. Всякий раз, когда я, желая польстить себе, говорил, что понимаю разговор каких-нибудь животных, язык их мгновенно становился неразборчивым для меня. Я прислушался, делая вид, что пытаюсь уловить направление, откуда дует ветер.

А первый ворон говорил:

— Повешенный Раймон д’Альфаро хотел бы упокоиться в тени того старого кипариса, где находится наше гнездо. Ему нравились кипарисовые рощи и нравились вороны. Так люди, которые сами лезут в петлю, предпочитают вполне определённые деревья и определённых птиц.

И, будто подтверждая мои мысли, второй ворон ответил:

— Старый кипарис, где находится наше гнездо, растёт по правую сторону, возле стены, некогда окружавшей владения Альфаро. Так люди, которые сами лезут в петлю, предпочитают упокоиться в земле, некогда принадлежавшей их предкам.

Похоже, птицам каким-то непостижимым образом удаётся узнать удивительные вещи и проникнуть в истины, неведомые человеку. Я сделал знак Торнебю свернуть направо, и мы увидели гигантский кипарис, торжественно высившийся подле полуразвалившейся стены.

Торнебю положил покойника на землю; я взял заступ, и, сменяя друг друга, мы вырыли могилу. Из-за твёрдой и каменистой почвы работа была долгой и тяжёлой, но караульный вдалеке по-прежнему не шевелился, и его неподвижный силуэт чётко вырисовывался на фоне ночного неба.

Когда мы опустили в могилу Раймона д’Альфаро, я положил ему на грудь веточку кипариса. Зарыв могилу, мы тщательно разровняли над ней землю, ибо ревностные служители Церкви не остановятся перед тем, чтобы выкопать покойного, и сделают это с такой же лёгкостью, как делают дикие звери.

— Поспешим, — обратился я к Торнебю, — покинем поскорее графство Авиньонет.

Мы быстро шагали по дороге, когда я вдруг услышал отрывистый хохот совы. Казалось, птица обращалась ко мне. В её скрипучем голосе звучала ирония:

— Люди, которые сами лезут в петлю, предпочитают знать, что их останки высушило солнце. Только душа их ищет тень. А потом, разве он не согрешил, нарушив порядок, заведённый судьбой?

Смятение заполнило мою душу. Осознание того, что противоречие свойственно не только природе, но и самой сущности божественной души, стало для меня тяжёлым испытанием.

Разумеется, и до меня многие отправлялись на поиски Грааля, но они его не нашли. Если бы Грааль нашли, люди бы полюбили друг друга. По всем дорогам скакали бы всадники, разнося радостную весть. Животные помирились бы с людьми, а птицы прилетали бы в дома клевать со столов крошки. Но ничего подобного не происходило.

Как считали некоторые, Грааль не могли увезти за моря, в иную избранную землю. Нет земли священнее, чем земля Тулузы, та, что начинается у каменных башен каркассоннских стен, тянется до Пиренейских владений сеньоров Фуа и простирается вдаль, за пределы аббатства Комменж. Сюда в давние времена кельтиберы с волосами до самых пят, которые они закручивали в пучки на затылке, принесли загадочные сокровища Дельф. В неприступных горах Арьежа друиды спрятали греческие символы, а вместе с ними и ключи к тайнам, позволявшим им предсказывать земные события по расположению звёзд. Именно в Каркассонн привёз Аларих скрижаль Соломона, изначально хранившуюся в иерусалимском храме, а потом доставленную готским королём в Рим.

А позднее четыре всадника — неизвестно, почему их всегда четыре, — прибыли в замок Монсегюр, пряча под плащом наследие Иосифа Аримафейского, изумруд в форме крина, содержащий кровь Христа.

Почему же случилось, что эта часть света стала вместилищем всех священных реликвий? Почему те, на кого возложили обязанность хранить их, решили, что здесь они находятся в большей безопасности, чем в каком-либо ином месте? В этом-то и кроется тайна, которую я не могу разгадать. Впрочем, есть множество вещей, которые мы никогда не поймём. Разве мы знаем, почему вода жидкая, а огонь являет себя только при определённых условиях, в результате трения?

Предания об осаде Монсегюра гласят, что в одну из грозовых ночей четверо отважных альбигойцев спустились по верёвкам со стен крепости, незаметно пробрались через оцепление королевских солдат и ушли в горы. Эти четверо унесли с собой сокровище катаров. Не золото и не драгоценные камни, не канделябры и не церковные раки, не изделия из дорогих металлов, не роскошные шелка и даже не кривые турецкие сабли дамасской стали с бесценными эфесами, привезённые крестоносцами из-за моря. Для спасения этих сокровищ потребовалось бы огромное множество телег, в которые пришлось бы впрячь всех быков из Мирпуа и долины Арьежа, и даже этой армии понадобилось бы не менее четырёх дней, чтобы свезти телеги со склонов Монсегюра. Сокровище четырёх ночных посланцев было совершенно иного рода. Его мог унести один человек. Но их было четверо, и слухи, кочевавшие из деревни в деревню, сохранили имена этих четырёх.