Получив аудиенцию, я вошёл в замок и, следуя за провожатым-монахом, прошёл через три зала, где царила поистине гробовая тишина. Трижды пригнув голову под тремя висевшими над дверями распятиями из чёрного дерева, я вошёл в зал суда, где увидел четвёртое распятие, вырезанное из такого же тёмного дуба, и едва не вскрикнул, решив, что у меня начались галлюцинации…

Голова судьи-инквизитора по делам веры была точно такой же формы, какой моя собственная голова, такая же тяжёлая и массивная. Один и тот же скульптор, состоявший на службе у природы, выточил нам выдающиеся скулы, острый подбородок и запавшие глазницы. Лицо инквизитора, словно обтянутое лощёным пергаментом, поразительно напоминало моё собственное. Казалось, я вижу перед собой собственного брата, только этот брат был воспитан безжалостным отцом в далёком краю, на планете из холодных камней, где все существа были добродетельны, а потому не ведали жалости.

Доминиканец Альфонс Уррак с великим вниманием выслушал мою просьбу. Потом он долго смотрел на меня и вместо ответа произнёс:

— Мишель де Брамвак, я слышал о вас.

Своими мраморными руками он взял лежавшие на столе пергаменты и принялся их перебирать, затем упёрся указательным пальцем в некую строчку, наклонился, прочёл написанное и прошептал:

— Вы не сын Церкви.

Внезапно он встал, и я увидел, как взор его, обращённый на юг, устремился через окно, распахнутое навстречу осени, наступавшей с гор Арьежа, в ту сторону, где некогда высился неприступный Монсегюр.

— Вон по той извилистой тропе нечестивый Раймон д’Альфаро привёл отряд к замку Авиньонет.

— Вы, — осторожно начал я, — разумеется, говорите о том Раймоне д’Альфаро, бальи, который командовал гарнизоном Авиньонета более трёх веков назад?

— Вместе с ним был и Пейре Рожер де Мирпуа, самый закоренелый грешник из всех, каталонец Монтаньяголь, потерявший глаз во время бандитских вылазок, кривой с лица и слепой в душе, Паскаль Мальпинас де Лорак, воин, не веривший ни в Бога, ни в дьявола — ему заплатили за то, чтобы он пошёл с ними, ибо он отличался необычайной силой и любил убивать, — трубадур Порфир де Лакабаред, у которого на поясе вместе с музыкальным инструментом висел окровавленный меч, и презренный Эспальон, называвший себя совершенным; он был самым трусливым из всех. Когда настал час расплаты, в темнице Тулузы он назвал так много сообщников, что, будь их на самом деле столько, пришлось бы посадить в тюрьму всех жителей Арьежа и Лорагэ.

— Полагаю, так и сделали, господин судья. С тех пор строительного камня почти не осталось, и не из чего строить прочные тюрьмы. К счастью, то время умерло.

— Время возмездия никогда не умирает. Прежде чем предательски убить часовых, Раймон д’Альфаро напоил своих людей. У убийц часто не хватает мужества: чтобы убивать, они должны погрузиться в сумерки опьянения.

— Господин судья, с тех пор прошло больше трёх веков.

— Великие преступления со временем обретают новую жизнь. Одиннадцать монахов, в том числе двоих из моего ордена, убили ночью в этом замке, убили, когда они стояли, склонившись над реестрами инквизиции, словно солдаты на боевом посту.

— Пергаментные листы этих реестров содержали множество фальшивых доносов, на этих листах прекрасно уживались ненависть и месть, из-за этих листов без всякой вины сожгли немало добрых христиан; вот почему реестры инквизиции считали книгами несправедливости и смерти.

— Когда начался штурм, когда они высадили двери, Божий человек Гильом Арнальди помчался через залы и наткнулся на отряд убийц. «Есть ли среди вас хоть один, кто посмеет ударить меня?» — спросил он. И все в ужасе отступили. И возможно, они бы ушли, унося в душе стыд, но Раймон д’Альфаро первым пролил кровь, ударив Гильома Арнальди в сердце, а гистрион Порфир де Лакабаред, трубадур из Мирпуа, факелом своим поджёг реестры инквизиции.

— Клеветнические доносы, списки осуждённых на смерть.

— Они волокли тела одиннадцати убиенных по каменным лестницам, и кровь фонтанами взмывала вверх.

— Господин судья, в то время ненависть владела сердцами людей. Убийцы рождаются из крови мучеников.

— Среди одиннадцати убиенных было четыре посланца Папы, получивших свою власть от самого Бога.

— Среди тех, кто наносил удары, были те, кто ни за что не стал бы убивать, если бы их не принудила к этому несправедливость.

— Горе тем, кто совершил это преступление!

— Господин судья, их пытали в Тулузе, и на площади Сен-Жорж они приняли жестокую смерть от руки палача. И всё это триста лет назад! Где теперь искать пепел их костей? Я пришёл к вам поговорить о человеке, живущем сегодня, о том, кто не причинил зла никому, кроме самого себя.

— За грехи отцов будут наказаны сыновья, так гласит Писание. Есть преступления, отмщение за которые наступит только в конце времён; раздастся трубный глас, мёртвые восстанут, и потомство злодеев будет обречено на гибель.

— Так прощения не будет, господин судья?

— Никогда. Я не сниму с виселицы скелет этого потомка убийцы, как вы меня об этом просите.

Альфонс Уррак встал из-за разделявшего нас дубового стола и направился ко мне. Теперь мы стояли лицом к лицу. Мы были одного роста, и сейчас я ещё отчётливее осознал загадочное сходство наших лиц. В раскрытое окно влетел вечерний ветер и сбросил со стола пергаментные листы. Но инквизитор и не подумал их поднять. Ветер принёс с собой аромат земли Лорагэ, запах кукурузы и известняка. Для двух человек, живущих в прошлом, он пел о живом настоящем и о вечном будущем.

Глаза Альфонса Уррака были нестерпимо близко от моих глаз, и по леденящей твёрдости их стального взора я понял, что он вошёл ко мне в душу и читал в ней.

— А почему вы просите меня снять Раймона д’Альфаро с виселицы, где он сейчас болтается, и предать его тело земле?

— Я не прошу похоронить его в освящённой земле, господин судья, всего лишь в земле, общей для всех людей, той, которую не благословлял никто, в земле, где растут деревья.

— Вы не родственник семьи Альфаро, а если вы родственник самоубийцы, то исключительно духовный. Самоубийство — великий грех в глазах Церкви.

— Я знаю, это ужасный грех в глазах Церкви, господин судья.

— Так, может быть, вы из тех, кто полагает, что, уничтожив самого себя, получишь освобождение из ада, именуемого земной жизнью, и ускользнёшь от десницы Господней?

— Мне кажется, нет больших несчастий, нежели те, кои вижу я вокруг себя, и нет иного такого мира, где бы десница Господня карала более сурово.

— Господин потомок катаров, вы нелогичны с вашими еретическими принципами. Согласно вашему учению, самоубийца Раймон д’Альфаро присоединился к братьям-совершенным. И разве теперь не всё равно, что его злосчастные останки болтаются на виселице Авиньонета, а не покоятся на христианском кладбище? Его душа очень высоко, его душа очень далеко.

— Вы правы, господин судья.

Ненависть Альфонса Уррака трепетала, подобно всепожирающему огню. Казалось, он не сумеет сдержаться и вот-вот отдаст приказ отвести меня в одну из подземных темниц замка.

Я согнулся перед ним в глубоком поклоне. Не надеясь выйти из замка живым, я решил позволить ему дать выход своей ярости и, отвернувшись, направился к двери. К моему великому изумлению, он даже не пошевелился. Я уже приблизился к выходу, а он стоял недвижный, словно статуя. Пока шёл, ощущая на себе его тяжёлый взгляд, я слышал, как за моей спиной он сделал два-три шага и остановился на пороге, где, должно быть, прислонился к косяку, ибо стука закрывающейся двери не последовало.

Я медленно дошёл до лестницы и начал спускаться; каждый раз, когда нога моя касалась очередной ступеньки, раздавался звук, напоминавший пробуждение тысячелетнего эха. Очутившись внизу, я немного постоял, освобождаясь от влияния магнетического взора, обжигавшего меня. Никакого приказа не последовало. Солдаты не прибежали. Я всё ещё медлил. Мимо, не обратив на меня внимания, прошёл монах.