Я пишу ради снизошедшей на меня благодати. Вычерчиваю на пергаменте характеры, дабы увековечить хвалу, рвущуюся из моего сердца. Я жил во мраке, но мне явился свет. Подобно прикосновению к острому клинку шпаги, я прикоснулся к тому, что является истинным. Ощутил неизбывный холод стали, пронзавшей мне грудь. И я извлекаю из памяти отдельные эпизоды моей жизни, пока они окончательно не размылись, словно башни погруженного в туман города.

Так пусть же невидимые силы водят моей дрожащей рукой! Я призываю на помощь дух древних друидов и античную Минерву, в чью честь тектосаги[31] построили храм, семь колонн которого вознеслись на залитой солнцем вершине над водами Гаронны! Я взываю к растоптанному быком аббату Сатюрнену и к позолоченной Марии, именуемой Дорадой! Я призываю альбигойских святых[32], получивших свою мудрость с Востока, и вдохновенных трубадуров, бравших уроки у птиц с Пиренейских гор! Я призываю чистых и совершенных, чьи имена неизвестны, ибо они добровольно решили скрыть их, тех, кто тихо угас, как суждено угаснуть каждому, лицом к лицу со своей невидимой звездой!

Пусть они дадут словам моим скорость стрел, выпущенных рукой опытного лучника, вкус созревших плодов, жар раскалённых углей, чарующую музыку поющих деревьев! Пусть бросят в воду моего рассказа крупинки своего золота! И пусть эти крупинки расплывутся по ней, словно солнечная пыль заходящего светила, добавив рассказу чуточку окрылённой, небесной, невыразимой красоты, которая иногда приоткрывается нам во сне.

Повеление прозвучало более грозно, чем трубы Страшного суда, чем приказ, отданный Иисусом Христом тому, на кого Он сам указал своим светозарным перстом.

В ночной тишине меж столбиков, поддерживавших балдахин моей кровати, я услышал своё имя, произнесённое трижды.

— Мишель де Брамвак, встань!

Хватило бы и одного раза. Но боги в чём-то очень похожи на стариков и детей, и они, без сомнения, любят повторять.

Ещё голос сказал:

— Мишель де Брамвак, встань и иди, обойди весь Тулузский край. Найди сокрытый там Грааль, и люди будут спасены!

Итак, голос прозвучал в одну из сентябрьских ночей в Тулузе, неподалёку от ворот Арнаут-Бернар, когда луна ещё рядилась в одежды узенького серпика. Дул благоприятный ветерок, и флюгер на крыше моего родного дома показывал на юг.

Я называю этот дом родным не потому, что в результате запутанных и загадочных переплетений многих поколений я появился на свет именно в нём, а потому, что под его старыми балками рождались белокрылые мечты, касались меня своими крыльями и улетали.

В доме всего два этажа, однако форма его и удобство воистину чудесны. Красота жилищ убывает с каждым новым этажом, ибо этажи — это тяжкий груз на спине дома, тем более если они с дубовыми дверями, мебелью и стенами, обшитыми тёмными панелями.

И я сказал своей супруге, которая смотрела на меня недоверчиво, изогнув свою лебединую шею:

— Принеси мне большой посох, тот, что подбит медными гвоздями, а верх загнут, словно жезл епископа, ибо он обладает магическими свойствами.

При упоминании о магической силе она рассмеялась, ибо не верила в неё. Из осторожности я не рассказал ей о только что прозвучавшем голосе, иначе она смеялась бы ещё громче: одно дело смеяться над волшебным посохом, и совсем другое — над божественным голосом.

— Я хочу отправиться в дальний путь, побродить по Тулузскому краю, изучить людей и обитающую там живность. — И тихо заключил: — Я чувствую в себе их боль и хочу разделить её с ними; для этого я должен лучше узнать их.

Она снова засмеялась, и мне показалось, что упал и разбился драгоценный фарфор. Я часто строил несбыточные планы, направленные на пользу людям, но никогда не пытался их исполнить.

— И принеси плащ из коричневого сукна с капюшоном, что защищает от дождя и делает меня похожим на монаха неведомого ордена, не подчиняющегося Папе. Он пригодится мне, когда я отправлюсь в горы, в замок Брамвак.

Вокруг меня словно пролился хрустальный дождь. Замок Брамвак в Пиренеях давно лежал в руинах, и я тысячу раз высказывал пожелание отправиться туда — поразмышлять и проникнуть в мысли моих предков.

Я взглянул на Библию, отпечатанную Гутенбергом и приобретённую моим дедом, на наделавший много шума атлас Ортелиуса, на книги латинские и греческие, на арабские рукописи, в которых, по словам вручившего их мне моего учителя Исаака Андреа, раскрывались секреты тела и души. Бросил взор на пергаменты, удостоверявшие консульскую должность моего отца, человека честного и благоразумного. Во мне не пробудилось сожалений, а при мысли о миссии, возложенной на меня невидимой силой, чей краткий приказ, честно говоря, был не слишком чётким, меня охватило веселье.

Вдалеке, за крепостными стенами, колокол на церкви миноритов пробил полночь. Я услышал шаги. Это дозорные — они шли с оглядкой, ибо опасных бандитов было хоть отбавляй. Фонарь над воротами Арнаут-Бернар отбрасывал красноватые отблески.

Как молчалива, как неслышна боль, выпавшая на долю живым тварям! Боль не спит, она никогда не отдыхает. И я шёл к ней — наугад, не ощущая её дыхания. Ибо знал, что она здесь, здесь навсегда, в каждом углу, где есть люди.

Торнебю, столяр из предместья Сен-Сиприен, обладал великим сокровищем, истинной ценности которого сам не ведал. Этим сокровищем являлась его вера. Прежде всего он верил в меня. Торнебю исполнял разную мелкую работу для жителей своего квартала, однако работать, в сущности, не любил, предпочитая слушать чужие разговоры и выражать своё одобрение. И чем меньше понимал смысл сказанных слов, тем красивее они ему казались.

Великое деяние можно совершить только после того, как всё обдумаешь и расскажешь свой замысел кому-нибудь, кто тебе верит. Для совершения любого действия необходима точка опоры и твёрдая вера. Поэтому я отправился к Торнебю.

Столяр стоял на пороге своего собственного дома и собирался идти за водой. Солнце только-только встало. Волосы мои были влажными от утренней росы. Волны Гаронны неспешно рассказывали прибрежной гальке о красоте елового леса на склонах Пиренеев. В воздухе разливался аромат свежеспиленного леса.

Торнебю никогда не слышал о Святом Граале, но чуть не упал на колени, когда слова эти долетели до его ушей. А когда я объявил ему, что ухожу, дабы отыскать Грааль, он взглянул на пустое ведро, потом на верстак, где поблескивали инструменты, а затем на меня.

— Каждое утро я ходил за водой к роднику возле крепостной стены, там собираются все здешние кумушки. Никто не знает, почему женщин, словно нарочно, тянет к воде. Вода — женская стихия, а камень и дерево — мужская. Кумушки смялись над моими широкими плечами и волосами, изобильно покрывающими мою грудь. Но мне было безразлично — стоит ли придавать значение дню, проходящему в низменных трудах, когда вечером ум твой воспарит в разговорах о прекрасном и достигнет вершин заоблачных! О, мой господин, что станет со мной, если вы уйдёте?

Тот, кто умением рук своих преображает материю, знает, сколь велико утешение, даруемое этой материей, а потому я указал Торнебю на кусок отпиленного дерева, на стружку, напоминавшую растрёпанную шевелюру, на живые доски, хранящие круги годовых колец. Древесина всегда таит в себе жизнь.

Однако столяр покачал головой и отправился за кожаной курткой; надев её, он нахлобучил на голову забавную шапку с двумя крыльями, очень похожую на дурацкий колпак.

— Я иду с вами, о мой господин. Разве не было сказано тем учителем, что шёл в Галилею: «Оставь отца своего и мать и следуй за мной»?

— Я не Христос, Торнебю, а грешник.

— А у меня нет ни отца, ни матери, и я никого не оставляю.