— Люди и места меняются очень быстро, — сказал Торнебю. — Никого не узнаю. Я ушёл из Валантина, когда мне было пятнадцать лет.

По обеим сторонам дороги тянулись дома, возле которых стояли люди, все среднего возраста, и ни один не был отмечен печатью бессмертия. Несколько встреченных нами женщин отличались поразительным безобразием, и безобразие проистекало не из возраста, а исключительно из их природного сложения. Исподволь наблюдая за Торнебю, я изумлялся искренним восхищением, отражавшимся на его лице. Он словно говорил мне: «Ну вот, теперь смотрите сами. Что я вам говорил?»

Я разглядывал сидевшего перед дверью обладателя малюсеньких глазок, бегавших под густыми шевелящимися бровями.

— Что это за серая постройка на склоне холма, там, где вьётся ворон? — спросил я у него.

Вероятно, в вопросе моём содержался намёк на какой-нибудь недавний местный конфликт, ибо человек злобно взглянул на меня в упор.

— А не присланы ли вы сюда епископом из Сен-Бертрана? — вопросом на вопрос ответил он.

— Нет. Я всего лишь путешественник, мне интересно всё, что связано с Валантином.

— Эта серая постройка — лепрозорий, навязанный нам по приказу его святейшества епископа Сен-Бертрана. Он выбрал Валантин, чтобы сделать из него отстойник для прокажённых! Прокажённых не только местных, но и со всего графства Тулузского. Епископ Сен-Бертрана превратил Валантин в столицу прокажённых! А ещё раньше деревню хотели превратить в столицу сарацин! Так вот! Когда увидите епископа, можете ему сказать, что прокажённых постигнет та же участь, что и сарацин.

Я поднял правую руку и вновь клятвенно подтвердил, что не имею никакого отношения к епископу Сен-Бертрана. Но в этой руке я держал свой изогнутый на конце посох. И сей невежественный человек, видимо, принял её за жезл, одолженный мне епископом.

Он встал с низенькой скамьи, служившей ему сиденьем. Жуткая радость разомкнула его беззубую челюсть и широко раздвинула обе её половинки.

— Посмотрите вон на ту гору, на ту монолитную скалу. Когда нас заставили принять язычников из Испании, наш консул Магала сказал сенешалю Тулузы: «Мы примем язычников из Испании и отдадим им гору, чтобы они обрабатывали там землю, даже дадим зерно для посева, но только при условии, что они не станут спускаться с этой горы».

Им отдали скалу, они построили там свои хижины и молились Магомету. Им принесли несколько мешков семян, и вся деревня смеялась. Они посеяли это зерно, и всходы его оказались столь замечательны, что сарацины все умерли. Теперь за каменной горой скрывается сарацинское кладбище. Так вот! Ежели вы видите, как над лепрозорием вьются вороны, значит, прокажённые в нём умирают, а коли обойдёте вокруг холма, увидите там кладбище и для прокажённых. Да, и хорошо бы об этом сообщить епископу. Деревня Валантин создана для жителей Валантина, родившихся на берегу Гаронны в графстве Комменж. Непременно напомните об этом епископу, когда вернётесь к нему.

Мы пошли дальше и свернули в узкую улочку. Торнебю подвёл меня к дому, где трудился столяр; во дворе валялся ствол давным-давно умершего дерева, испещрённого короткими параллельными линиями. Торнебю внимательно посмотрел на него и сказал:

— На этом дереве мой дед и прадед каждый год делали небольшие зарубки. Они запечатлевали в древесине свой процесс старения. Но дети, забавляясь, покрыли чёрточками всё дерево, так что теперь на нём видны знаки многих тысячелетий, а возраст моих предков утрачен навсегда.

Внезапно он упал на колени, из уст его полилась бессвязная речь, и я увидел, как лицо его оросилось слезами.

— Что с тобой, Торнебю, и почему ты бьёшься головой об этот ствол?

— Я плачу из-за того, что причинил зло своему отцу. Именно к этому дереву он привязывал меня, когда хотел высечь за грехи. Если бы я был трудолюбив, если бы выполнял порученную мне работу, то наполнил бы его душу удовлетворением и не вынуждал бы сечь меня.

— А твой отец сильно бил тебя?

— Да, сильно и долго. Но удары были прямо пропорциональны провинностям.

— А они оставляли следы?

— Глубокие шрамы, рубцы от которых видны до сих пор. Но он хотел изгнать из моего тела зло.

Услышав насмешливое хихиканье, мы умолкли. Столяр вышел на порог своей тёмной мастерской и презрительно окинул взором коленопреклонённого Торнебю.

— Точно, отец бил его толстой верёвкой, завязанной в узел, но этот маленький негодяй заслуживал наказания: из гнилого зерна родится зерно и вовсе отвратительное. Тот Торнебю, отец вот этого Торнебю, слыл самым гнусным негодяем во всей округе, он ушёл из Валантина под конвоем солдат сенешаля, а потом его повесили — не знаю где.

Торнебю встал и громко произнёс:

— Он пал невинной жертвой ложного обвинения.

— Торнебю-сын вряд ли заслуживает лучшей участи, чем Торнебю-отец. Не хочу, чтобы воздух, которым я дышу, был запакощен потомком этого гнусного рода. Прочь отсюда, или раскаешься, что вернулся в Валантин.

На порогах домов стали появляться люди, в окнах замелькали головы. При имени Торнебю выражения лиц становились угрожающими. В нашу сторону полетел камень, а за ним и второй.

— Идём, — сказал я своему товарищу и поспешно увлёк его за собой. Когда же, отойдя на безопасное расстояние, мы увидели перед собой башню Сен-Годенс, я кротко спросил у него: — Быть может, жители Валантина всё же не настолько великодушны, какими ты их расписал?

— Одна-две овцы не делают погоду в стаде, — лаконично ответил Торнебю.

— Быть может, твой отец только ступил на путь к той святости, которую тебе было столь радостно в нём обнаружить?

— Великий святой вполне может быть повешен. Разве не был распят Иисус Христос? — ответил Торнебю и зашагал ещё быстрее, так что скоро я перестал успевать за ним.

И тут во мне вспыхнул свет.

— Не иди так быстро, Торнебю, мне трудно поспевать за тобой.

У приходских священников есть специальные книги, куда они заносят браки, рождения и смерти. К несчастью, гугеноты сожгли немало таких книг, чем нанесли ущерб и генеалогическим изысканиям, и знаниям о прошлом.

Кюре из Тараскона, что в провинции Арьеж, был мудрый старик: он сбежал, когда стали грабить его церковь, но прекрасно помнил все записи в приходских книгах, ибо из любопытства часто наводил справки.

— Много воды утекло за века, — сказал он мне, — и много людей появилось на свет. Я не могу поклясться, что видел на страницах книг имя Амьеля Экара. Но в Тарасконе всегда жили Экары. Впрочем, скоро, пожалуй, их совсем не останется, ибо единственный человек, носящий это имя, очень стар и у него нет детей. Это одинокий и упрямый старик, и вам вряд ли удастся из него что-либо вытянуть. Он не ходит в церковь, но не исповедует и реформированную веру.

Остановившись в гостинице, мы отправились гулять и дошли до жилища Гильома Экара, обитавшего в низеньком домике на окраине города, почти на самом берегу Арьежа.

Кюре был прав. Гильом Экар отмалчивался, а в какую-то минуту мне даже показалось, что он сейчас выставит нас за дверь. Но для этого он был слишком ленив. Я приходил ещё много раз. Наконец я рискнул поведать ему об истинной цели своих визитов: не знает ли он, не было ли в его семье некоего духовного сокровища, передаваемого из поколения в поколение, и не положил ли начало этой цепочке его предок Амьель Экар, живший тремя веками раньше?

После этого вопроса поведение моего собеседника резко изменилось. Он прекратил притворяться глухим, и я быстро понял, что слух у него необычайно острый. Теперь он засыпал меня вопросами. Почему я пришёл? Чего хотел? Что мне известно?

В тот день Торнебю со мной не было. Я шёл по дороге и на берегу Арьежа увидел Гильома Экара; запрокинув голову, он сосредоточенно смотрел в небо. Раздвинув кусты, ограждавшие садик перед его домом, я направился к нему. Он встрепенулся. По его суетливым движениям я понял, что он старше, чем выглядит. Черты лица иногда позволяют старости спрятаться: так гений мастера прячется под слоем нанесённых им красок и проявляется только тогда, когда усилия души приводят в движение составляющие его элементы.