— Ростовщик Халил, — ответили ему.

— Ну, тогда вы неправильно его спасаете! — С этими словами Насреддин слез с мышастого, подбежал к бассейну, протянул ростовщику палку, крикнул: — На, на!

Утопающий тотчас вцепился в палку. С помощью людей Ходжа выволок ростовщика из воды. Халил полежал на земле, похожий на толстую раздувшуюся жабу, начал подниматься. Ему пытались помочь, но он отталкивал людей, браня их:

— Дармоеды, бездельники, вы все хотели моей гибели.

Кто-то из присутствующих удивлённо спросил у Ходжи:

— Скажи, добрый человек, почему он принял твою помощь, а нашу отверг?

Насреддин объяснил:

— Такова натура ростовщика, он привык брать, но не отдавать. Поэтому следовало кричать: «На»! — а вы говорили: «Дай»!

Он уселся на Серого. К нему подошёл мокрый ростовщик, сказал, шаря в разбухшем кошеле:

— Назови своё имя, чтобы я упомянул его в благодарственной молитве.

— Моё имя, почтеннейший, тебе ничего не прибавит, а лишь отнимет. Поэтому оно тебе не нужно.

— Подари старику денег на халат, Халил-ростовщик! — закричали люди. — Награди спасителя!

Ростовщик нерешительно вынул из кармана несколько медных монет, возразил:

— В богоугодном деле плата не главное. Новый халат стоит восемь ахча, а у меня только три. Я бы отдал ему все три, но одно ахча я должен соседу. Поэтому я подарю тебе два ахча. — Он протянул было Ходже пухлую руку, но вдруг убрал её. — О, аллах, я вспомнил, что и второму соседу должен одно ахча. Так что, дорогой, прими мой щедрый дар! — Он протянул Насреддину ладонь, на которой оставалась одна монетка, при этом его рука описывала странный круг, то приближаясь к Насреддину, то удаляясь, причём удалялась быстрее, чем приближалась.

— Пусть твоё ахча останется в бассейне, как память о твоём спасении! — Ходжа нагнулся и ловко ударил по руке ростовщика. Монетка взлетела и, булькнув, исчезла в воде.

— О, аллах! — завопил Халил, бросаясь к воде. — Если бы я эту монету пустил в рост, она принесла бы мне пять ахча!

Через короткое время ростовщик вновь тонул в бассейне, и люди, смеясь, протягивали ему руки, крича:

— Дай! Дай!

И никто не произнёс: «На»!

— В путь, Афанасий! Нам здесь больше нечего делать! — Насреддин тронул своего мышастого.

Они ехали на юг, от города к городу, мимо полей, садов, лесов и рощ, пересекая солончаковые пустыни, поднимаясь на перевалы и спускаясь в цветущие долины. Тёплый ветер то дул им навстречу, то подталкивал в спины. Небо поднималось всё выше, напитываясь голубизной, а по ночам над головами путников горели яркие звёзды.

Однажды друзья встретили одинокого пахаря, который сидел в тени могучего платана, в одних холщовых штанах, загорелый до черноты, улыбаясь, ел чёрствую лепёшку, запивая её родниковой водой. Они присели возле него, пустили жеребца и ослика пастись, разговорились. Пахарь был худ, жилист, его ноги были черны, как черна земля, которую он обрабатывал, с лица не сходила приветливая улыбка, в ней ощущалась полнота жизни. Афанасий с удивлением его разглядывал, ибо это был второй беззаботный человек, встреченный им на пути. Первым был Ходжа Насреддин.

Звали пахаря Сирджан, что, как объяснил он, означает «счастливый».

— Ты ел что-либо вкуснее этой лепёшки? — спросил его Афанасий.

Тот ответил искренно и радостно, что нет, никогда.

— И ты считаешь себя счастливым? — поразился Афанасий.

— О да, я счастлив.

Ходжа Насреддин заметил:

— Я слыхал, что если счастливый человек подарит кому-либо рубашку, тот, кому он подарил, тоже станет счастливым.

— Рубашку? — переспросил Сирджан и засмеялся.

— Чему ты смеёшься? — спросил Насреддин.

— У меня нет рубашки! И никогда не было!

Сирджан рассказал путникам, что родился и вырос в деревне и никогда не покидал её, как и остальные жители, всю жизнь пахал, сеял, убирал урожай, молился аллаху, платил десятину эмиру, ещё десятину — мечети, ни к чему большему не стремился, ничего лучшего не желал. Здесь похоронены его предки, здесь выросли его дети, когда-нибудь умрёт и он, его похоронят под могучим платаном, и над ним будет вечно шуметь листва. Потом Сирджан поднялся, сказав, что ему нужно работать, попрощался, вернулся к своим волам, так и не расспросив путников, что нового в том беспокойном мире, где он ни разу не был.

Провожая пахаря глазами, Ходжа Насреддин задумчиво заметил:

— Лучше быть на родине бедняком, чем в Каире царём. — Вздохнул и добавил: — Свой край для себя и есть Багдад. Знаешь, Афанасий, я всю жизнь думал иначе. Каждый для себя прав.

Уже стемнело, когда друзья выехали к реке, за которой была деревня Сирджана, в деревне светились редкие уютные огоньки. На той стороне реки купались женщины и дети после жаркого дня; слышался беззаботный смех, плеск воды. Так, наверное, здесь было всегда в тёплые тихие вечера, проходили века за веками, но неизменно женщины приводили детей к реке купаться. Им не было дела, что где-то враждуют князья, что кого-то снедает тщеславие, гордыня, алчность, — всё это было ничто перед вечностью. Насреддин вдруг запел:

В голосе неунывающего Насреддина впервые послышалась грусть.

Неподалёку от города Лара, лежащего на окраине большой солончаковой пустыни, друзья встретили торговый караван, и владелец каравана, чернобородый купец, сказал, что направляется из Ормуза в Шираз, везёт финики, которыми в Ширазе кормят лошадей. Оказывается, он знал ормузского купца Хаджи Лутфулло и даже ходил с ним караваном в Шемаху. Афанасий представился русским купцом, сообщив, что он ищет новые торговые пути для Руси. Купец был осведомлён о Москве и, в свою очередь, известил чужеземца, что «товаров на Русь» в Ормузе много.

— А в Индии? — спросил Афанасий.

Купец, подумав, ответил, что из Индии обычно везут драгоценные камни — жемчуг, яхонты, топазы и другие, что в Индии их без числа.

— Но сейчас в Индию ехать опасно, — предупредил купец. — Великий визирь бахманидов Махмуд Гаван воюет с княжеством Гоа, раджа которого друг раджи Виджаянагара. Так что война будет долгой.

Новость заставила Хоробрита поторопиться. Но в городе Ларе им пришлось задержаться на отдых, потому что отсюда до Ормуза больше двухсот вёрст безводной пустыней. Они остановились в завийе, где их должны были три дня кормить бесплатно. Насреддин отправился помолиться в мечеть. И там другому верующему понравились его искусно сделанные туфли. Он подошёл к молящемуся Ходже и шепнул на ухо: «Господин, молитва не достигает слуха аллаха, если ты молишься в обуви. Сними её». Насреддин прервал своё занятие и столь же тихо сказал в ответ: «Если молитва и не будет услышана, то у меня, по крайней мере, останутся туфли».

Вечером он пошёл в другую мечеть, чтобы послушать проповедь муллы. Явился мулла, увидел, что слушатель всего один, и спросил, должен ли он говорить? Ходжа ответил: «О, наставник, я простой человек и ничего в этом не понимаю. Но когда я прихожу в конюшню и вижу, что все лошади разбежались, а осталась одна, я всё равно дам ей поесть». Мулла принял близко к сердцу его слова, начал свою проповедь. Он говорил больше двух часов. Закончив, решил узнать, насколько хороша была его речь, спросил: «Ну как, добрый человек, тебе понравилась моя проповедь?» Ходжа вздохнул и ответил: «Я уже сказал, что я простой человек и не очень понимаю всё это. Но когда я прихожу в конюшню и вижу, что осталась одна лошадь, я не дам ей всего корма, который предназначен для других лошадей».

Утром друзья спустились в харчевню завийи, чтобы подкрепиться перед дорогой. Здесь круглоголовый лысый человек, видимо мнящий себя остроумным, рассказывал: