— Ну, я побег. Наозоруюсь, мы ещё побалакаем.

Домовой опять перекувырнулся, пробежал пушистым комочком к двери, прошёл сквозь неё. Сколько его Афанасий помнил, вёл себя старичок, как дитя малое, проказливое. Тем и хорош, главное — безобиден. Если случится тарель разбить — сам плачет. На Руси издревле знают: пока домовой под печью живёт, в избе покой и лад. А исчез запечной соседушко — жди беды.

Без надобности ничто не появляется, даже вошь. Попробуй в лес со злым умыслом пойти, без нужды ёлочку срубить, лешак по гаям да по кракам[68] закружит, заведёт к кикиморам в болото, а синие старушки своё дело ведают, сухой тропочкой среди кочек расстелются, ребёнком малым прикинутся, побредёшь ты по тропочке, а она вдруг пропала, и окажешься ты в трясине зыбучей. Поминай как звали.

Не спится, думы одолевают, текут, цепляясь одна за другую бесконечной чередой, порой заставляя морщиться. Поездил, повидал, пережил немало. Ноет плечо, пробитое татарской стрелой, ломит к непогоде ребро, в которое на излёте впилось стальным лезвием литовское копьё. Меч тверской палец отсёк, сабля рязанца на голове отметину оставила, отчего звон в ушах появился, будто там нескончаемо сверчки поют. Ну почему русские князья не живут в мире? Да сохранит Бог Русь. Да появится в её землях справедливость.

Тем он и живёт — Росию обустроить, сделать её единой и праведной. Потому и мечется по городам и весям, помогает великому князю московскому в богоугодном деле. Тяжёлой рукой Афанасий перекрестился на слабый свет лампадки. «Спаси мя, Господи, от сомнений!»

Лучше бы не думать вовсё, чтобы не чувствовать стыда. Но Господь наделил его разумом в полной мере. А это значит — и совестью. Вроде бы незачем размышлять, за кем идти, — за тем, у кого больше правды. Но в чём добро и в чём зло? Собирает Русь Иван — то добро. Но для кого он радеет? Разве не для себя, не для своих детушек? А без него погибнет Росия, раздираемая усобицами. Ни Тверь, ни Рязань, ни Новгород не заменят Москвы, а тверской князь Михаил Борисович или рязанские князья братья Иван и Фёдор Васильевичи слабы против московского великого государя. Значит, у него больше правды?

Вставал перед глазами Афанасия разорённый Новгород, мост, залитый кровью, люди, убитые на нём, трупы, плывущие по Волхову, плач вдовиц и слёзы архиепископа Ионы. Это ведь тоже правда. Выходит, одной рукой делая добро, другой московский государь совершает зло. А вместе с ним и Афанасий. Кто скажет уверенно, какая чаша перевесит? Найдётся ли такой ум? «Спаси мя, Господи, от сомнений!» Но мысли текут, думы одолевают, нет от них спасения. Задача, заданная самому себе, потруднее, чем у того критянина, который утверждал, что все критяне лгуны. Вспомнив о ней, Афанасий обрадовался отвлечению.

Эту задачку про критянина подбросил Афанасию князь Семён, разыскав её в греческих книгах, за ради крепости ума, как он выразился. Опытному проведчику задачка вначале показалась странной, и он по привычке мгновенно составил умозаключение: если все критяне лгуны, то, следовательно, лжёт и тот, кто утверждает, что все критяне лгуны, ибо он сам критянин, но если он лжёт, значит, все критяне правдивы, но если все критяне правдивы, то правдив и тот критянин, кто сказал, что все критяне лгуны. Хм, изощрённы греки! Афанасий на малое время увлёкся хитроумным софизмом. Решил он его просто. Сказав, что все критяне лгуны, критянин поставил и себя на одну доску с ними, это равносильно, как если пытаться взвесить себя собственным весом. Что невозможно.

Разве не то же и с деяниями людей, которые утверждают, что они добры, честны, благородны, справедливы? Сам себя оценить кто способен? Думая так и зная о причине своих мучений, Афанасий догадывался, что однажды он откажется делать то, что совершил в Новгороде. Поэтому его обрадовало повеление государя отправиться в Индию. Это вроде мирной прогулки.

И тут же вспомнился волхв. Старик-то оказался провидцем. Вот с кем следует ещё встретиться. Там, в лесу, Афанасий спросил волхва, добрый ли он лекарь, имея в виду больную царицу Марью Борисовну. Но Семён Ряполовский сказал, что лекари уже не надобны. Почему?

Безнадёжно больна? Но ведь кудесники могут даже мёртвых воскрешать, у них живая и мёртвая вода есть. Как не использовать надежду? А если то не надобно государю? От этой мысли бросило в жар. Афанасий попытался забыть её. Однако подозрение, как заноза, укололо — и осталось. Господи, скорей бы ночь кончилась!

Вдруг свежим ночным воздухом потянуло от двери. Пробежал по горенке, кувыркаясь и похохатывая, весёлый чёрный комочек. Домовичок уселся возле лежанки, просвистел:

— Ай спишь, соседушка?

— Не сплю, дедко. Орлика не испужал?

— Чего ему пужаться, я его сахарком угостил, мы с ём друзья. Подковывать его когда собираешься? Дело к зиме идёт.

— На днях. Как Москву-реку ледком затянет.

Вдруг заскреблась мышь. Домовой топнул, пугнул.

Под полом затихло. В комнате потемнело, ночные звёзды закрыла туча. Лишь крохотный огонёк лампадки призрачным красноватым светом озарял горенку. Домовой почесал лапкой за ухом, пожаловался:

— Днём девки спать мешают, уж такие балованные, всё бы им хаханьки... — Не договорил, опять взвизгнули и забегали мыши. — Ух, язви, покою от них нет. Ужо вот заберусь под половицы, я им бока-то пошшекотаю.

— Ну, ин заберись.

— Пауков боюсь, — признался старичок. — Шипушшие, аки кикиморы.

— Ты и с кикиморами знался?

— Как жа! У меня жёнка была кикимора!

— Ай не ужились?

Домовой, сложив на пузце лапки, пошевелил мохнатыми бровями, припоминая; вспомнил, сплюнул, просвистел:

— С кикиморами и лешак не уживётся, а уж на что молчун. Всё звала, подь да подь на болотину, ей, вишь, киселика клюквенного хотелось. Ей под кочкой жить — разлюбезное дело, а я тепло люблю. — Старичок чихнул, поглядел в оконце. — Ай уж за полночь? Пойду ещё поозорую. Заберусь-ка к девкам в спальню, пошшекотаю. Я баловной!

— Дедка, а ты лешака видел? — неожиданно для себя спросил Афанасий.

— Лешака-то? Сурьёзный мушшина. Мы с ём друзьями были. Давно, правда, когда здесь ещё лес рос. Бывало, в гости к бабе-яге похаживали. Уж она нас привечала, медком угащивала, на ступе меня катала. Лешак-то грузен, ему в ступу не влезть, а мне впору. Взовьёмся, бывало, над лесом, а деревья нам ветвями машут, радостно им. В тую пору лес люди не жгли, не рубили, дубу молились. У леса разрешение выпрашивали на охоту аль рыбку половить. Лес-то хозяин строгой, озорства не допущал. Я тогда в избе охотника жил, он меня рыбкой угощал, за это я его дитё в зыбке укачивал. Мать, бывало, возьмёт дитё из зыбки покормить, оно закапризничает, хозяйка давай утешать, мол, тише, не плачь, а то прилетит змей-горыныч и унесёт тебя...

— Что, и змей-горынычи тогда были?

— Были, как жа. Трёхголовые. Лесу без змея-горыныча нельзя. Да ты спи, соседушка, оставь думу-кручину. А то уж рассвет грядёт! Дай-ка я на тебя сон навею. — Домовой махнул на Афанасия лапкой, протяжно свистнул, будто осенний ветер в трубе.

И точно. Мысли куда-то исчезли, душе Афанасия стало легко и беззаботно, наплыло вдруг зелёное облачко, и он погрузился в него, как в сон-траву, ощущая запах мяты и молодых листьев.

Домовой посидел возле лежанки, пригорюнившись, увидел, что в оконце уже сереет утро, побрёл под печку. И домовому бывает порой грустно.

Днём исчезают ночные наваждения, растворяются сомнения, уступая место решимости. Лицо Хоробрита вновь было каменно-спокойным.

Он отправился в Тайный приказ и просидел над «Сказанием» до полудня. Перечитав его, он понял, что рукой сочинителя водила надежда. В полдень молчаливая женщина-повариха подала ему обед. Вскоре явился князь Семён и сказал, что на гостином дворе возле пристани вчера поселились купцы, вернувшиеся из Баку, надобно с ними побеседовать. Решили на пристань отправиться пешком, благо день выдался не по-осеннему тихий и солнечный. Орлика Афанасий оставил в конюшне.