Черные безликие фигуры, державшие сейчас в своих руках жизнь Лэннета, внушали капитану Стрелков глубокое отвращение. А эта заунывная подделка под человеческую речь вызывала у него искреннюю ненависть. Да, Лэннет знал о существовании подобной традиции, но от этого ему не становилось легче.

Во времена освоения галактики вражда кланов и кровная месть были широко распространенным, чуть ли не обыденным явлением. И Прародитель повелел, чтобы судьи, разбирающие дела об особо тяжких преступлениях, всегда оставались неузнаваемы. Века сменялись веками. Постепенно обычай кровной вражды сошел на нет, но одеяние судей и их анонимность, предписанные Прародителем, остались. Для рассмотрения дела об особо тяжком преступлении — как, скажем, в данном случае, — создавалась команда из двадцати одного офицера. В нее всегда входили одиннадцать Стрелков и десять Изначальных гвардейцев. Каждого (или каждую) из них выбирали из множества офицеров, служащих в этих частях. Каждого на время судебного разбирательства изолировали от остальных, дабы никто не знал, кого именно изберут непосредственно для проведения суда. Целью этой процедуры было достижение полной анонимности, и с момента ее введения она еще ни разу не давала сбоев.

И все равно в судьи никто особо не рвался.

Зал суда заполнил искаженный электроникой голос, напоминающий приглушенное, леденящее пение трубы:

— Заседание имперского трибунала его императорского величества Халиба объявляется открытым. Слово трибунала — слово императора. Пусть галактика Гомера слышит его и повинуется. Приговор трибунала окончательный, обжалованию не подлежит.

Семеро офицеров уселись на свои места. Зрители и участники заседания последовали их примеру, и по залу пронесся шорох, напоминающий шелест листьев на ветру. Лэннет с трудом подавил дрожь. Он не в силах был оторвать взгляд от черных фигур.

Сидевший в центре судья произнес:

— Подсудимый, встаньте.

Лэннет оперся о стол костяшками стиснутых кулаков и встал. Сегодняшнее заседание трибунала начиналось точно так же, как все предыдущие. Лэннет сам удивился захлестнувшему его чувству облегчения. Пока что ничто не наводило на мысль о том, что сегодня суд примет окончательное решение. До сих пор Лэннет даже не подозревал, насколько он боится объявления приговора. Сосредоточившись, капитан принялся смотреть на стену, чуть выше левого плеча судьи, сидящего в центре. Теперь председатель трибунала должен спросить у остальных судей, готовы ли они приступить к дальнейшему рассмотрению дела…

Зал снова заполнили звуки неестественного голоса:

— Трибунал считает обвинение доказанным. Заключенной будет препровожден в имперскую тюрьму «семь-джи», где и подвергнется казни путем обезглавливания, в соответствии с древними традициями, предписанными священными установлениями Прародителя. Казнь состоится ровно через неделю, считая с этой минуты. Имперский адвокат, засеките время.

Услышав, что срок его жизни исчислен — вплоть до минуты, — Лэннет пережил такие ощущения, каких раньше и представить себе не мог. Капитану казалось, словно все его тело обратилось в лед, и в то же время его сознание, раскалившись, словно плазма, исходило криком, взывая о снисхождении, о помощи, об исправлении ошибки.

Он ни в чем не виновен. Он сражался за императора. А теперь они убивают его.

Он невиновен!

Колени Лэннета задрожали. Что-то перехватило горло, мешая дышать. Сердце бешено колотилось, пытаясь вырваться из груди. Взбаламученная масса, бывшая некогда его мозгом, похоже, утратила всякую связь с реальностью. Лэннет тяжело ссутулился, стыдясь собственной ужасающей слабости. Едва контролируя себя, капитан ухватился за массивный стол. Толчок в спину чуть не сбил его с ног. Лэннет с огромным трудом обернулся, чтобы посмотреть, кто это толкнул его. Полковник Эйлах лежал на полу, и из его открытого рта тянулась струйка слюны. Полковник хрипел.

Какое-то безумие. Лэннет повернулся чуть дальше, но тут у него закружилась голова, и он упал навзничь на крышку стола. Чьи-то руки поддержали капитана и превратили его падение в какую-то комедию, прокрученную на замедленной скорости.

Зал суда завертелся. То тут, то там оседали зрители. Никто даже не вскрикнул. Тела падали с глухим негромким стуком.

С усилием выпрямившись, Лэннет повернулся лицом к помосту, на котором восседали члены трибунала. Пять голов в капюшонах уже лежали на служебном всемогущем столе.

Лэннет сощурился и зашелся безумным смехом. Он пытался справиться со своим волнением, пытался заговорить… Кто-то схватил его за руки. Второй человек вцепился ему в лодыжки. А затем окружающий мир превратился в размытое тусклое пятно, на череп капитана принялась давить тьма и давила до тех пор, пока мозг Лэннета не вспыхнул ярко-алым пламенем.

Императора Халиба трясло от гнева. Не в силах произнести хоть слово, император вскинул руку с широко расставленными пальцами. Потом пальцы принялись медленно сгибаться, приобретая по ходу дела неприятное сходство с когтями. Когда же они сомкнулись в плотно сжатый кулак, император врезал этим кулаком по столу — с такой силой, что хрупкая фарфоровая чашечка с тихим звоном подскочила на блюдце. Чистота звона резко контрастировала с диким криком императора — впрочем, августейший вопль все равно заглушил этот серебристый звук.

Искаженные гневом черты лишь подчеркнули тот факт, что императора Халиба трудно было назвать симпатичным мужчиной. Когда эхо гневного крика угасло и на лицо императора вернулось хоть какое-то подобие нормального выражения, стало ясно, что император страдает предрасположенностью к зобу, а под его живыми, беспокойными глазами образовались мешки. Для человека, которому уже перевалило за сорок, Халиб был скорее рыхлым, чем толстым. Впрочем, доставшийся столу сокрушительный удар свидетельствовал о том, что под разукрашенным одеянием, положенным императору по этикету, скрывается немалая сила. Когда Халиб многозначительно развернулся и поочередно одарил испытующим взглядом каждого из участников аудиенции, он проделал это с инстинктивной властностью человека, за плечами которого стояли четырнадцать поколений абсолютных властителей. Император Халиб привык повелевать.

Четверо мужчин и одна женщина застыли, почтительно трепеща, — все, кроме человека, стоящего крайним слева. Это был седовласый мужчина с квадратным подбородком, облаченный в темно-зеленую форму Стрелков. На уголках его воротника красовались вписанные в круг генеральские звезды. Именно ему император и адресовал первые слова, которые ему удалось прохрипеть:

— Стрелки. Мятеж.

Генерал Джерлов, командир Стрелков, вспыхнул и отозвался:

— Стрелки не мятежники, Возвышенный. Клянусь честью.

К императору наконец-то вернулся дар членораздельной речи.

— К черту вашу честь! Здесь речь идет уже о вашей жизни. Когда мои следователи докажут, что капитан Лэннет набрался этого от других Стрелков, вы взойдете на плаху вместе.

— Тогда умрут двое невиновных, — с видом оскорбленного достоинства отозвался Джерлов.

Император дернулся, словно ужаленный. Все прочие затаили дыхание. Единственная присутствующая женщина, одетая в многослойный струящийся наряд желто-оранжевых тонов, даже подалась назад. По ее лицу скользнула тень отвращения, и это выражение странным образом шло ей. Внешность ее отличалась красотой зрелой женщины, уверенной в своем высоком общественном положении, но эту красоту несколько портила леденящая суровость. Поскольку она тоже стояла с краю, ее движение оказалось весьма заметным, но Халиб не обратил на него никакого внимания. Взгляд императора был сейчас прикован к Джерлову. Халиб процедил:

— Таким образом вы признаете, что верите в невиновность Лэннета! Вы поддерживаете предателя!

— Я полагаю, что события на Паро разворачивались именно так, как утверждает капитан Лэннет. Я не помогал ему укрыться от правосудия и не собираюсь оправдывать этого бегства. Честь корпуса Стрелков требует, чтобы Лэннет восстановил свое доброе имя в справедливом судебном разбирательстве.