– Гликерья! Що стоишь тута! Айда к вымолу!

И вот она уже примеряет крепкую дощатую бронь, надевает на голову островерхий шишак с кольчатою бармицею, вот восходит на качающуюся на воде ладью, и уже несёт её быстроходная птица-ладья, разрезая волны, вниз по мутному Волхову, и свежий вечерний ветерок перехватывает дыхание. Вокруг неё – воины-ополченцы, они посматривают на неё, кто с восхищением, кто с насмешкой, а она, сама не зная почему, всё выискивает глазами на соседних ладьях статную фигуру Яровита.

…Во вторую ночь конная дружина Святополка ударила на свейский лагерь под Ладогой. Бились при свете факелов, было плохо видно, холодный сабельный звон и суматошные крики застигнутых врасплох свеев раздирали гулкий ночной воздух. Рубились яро, в диком исступлении. Святополк, прежде чем под ним убили коня, успел съездить кого-то саблей по шелому, наотмашь, со всей силы. Раненный в плечо, он кубарем скатился вниз по склону холма, в густые заросли. Весь перепачканный грязью, обжигая ладони крапивой, князь тяжело поднялся и перехватил саблю в левую руку. На него налетел какой-то свейский кнехт[122], они стиснули друг друга в смертельных объятиях и, чертыхаясь от жалящей боли, повалились обратно в крапиву. Кнехт ухватил Святополка за горло, князь, вырываясь, ударил его коленом в грудь; кнехт вскрикнул, отпрянул, и Святополк, вскочив на ноги, метнулся посторонь.

Рассвет он встретил в поросшей густым кустарником балке неподалёку от берега озера. Над водой подымались столбы пожарищ – горели длинные свейские драккары.

Изодрав в кровь лицо, Святополк взобрался на холм. Тотчас к нему подлетел обрадованный комонный туровец-дружинник.

– Княже, с ног сбились, искали тя повсюду! Поранен?

– Да вот плечо разнылось. – Святополк устало сел на подведённого гриднем свежего коня.

Побили наши свеев. Сорок три ладьи потопили! – рассказывал с восторгом туровец. – Едва с десяток целыми ушли.

– Ну, слава Христу! – Князь со вздохом возвёл очи горе.

…Свеи были разбиты. Яровит, стоя на носу ладьи, долгим взглядом провожал скрывавшиеся в озёрной дали последние вражеские суда. Рядом дымили, догорая, останки королевского корабля с жёлтыми крестами на голубых парусах. Сам король Инге[123], как доложили Яровиту, бежал, но зато многие его знатные вельможи, ярлы[124] и рыцари, оказались захвачены в плен. Вообще, трофеи достались новгородцам богатые. Обрадованный боярин Славята, весь чёрный от копоти, потрясая мечом, кричал:

– Що, сведали, воры свейские! Поцуяли силушку нашу!

Примчал с рукой на перевязи Святополк. Этого волновало иное: серебряные свейские артуги[125]. Но ждало скупого корыстолюбца горькое разочарование: добыча была не его, а Новгорода. Только оговорённую рядом часть серебра мог он взять для своей дружины.

– Ницего, княже, – успокаивал его Славята. – Вот воротим в Новый город, я те таких девок приведу – ну слаще мёда!

Он лукаво подмигивал, и Святополк, глядя на его довольное лицо, превозмогал досаду и криво усмехался.

…С Миланой Яровит столкнулся у вымола. Сняв с головы шишак с подшлемником из волчьей шерсти, женщина поправляла растрёпанные льняные волосы. Посадник оторопел от изумления и неожиданности. Сердце его вдруг забилось какими-то неровными бешеными толчками.

– Милана?!

Молодица обернулась, встретилась с ним взглядом, вскрикнула, метнулась прочь. Яровит, супясь, со странным предчувствием на душе смотрел ей вслед.

Скрипя зубами от тупой ноющей боли в раненом плече, Святополк полусидел-полулежал на пуховой постели. Смеркалось. Князь уныло взглядывал в оконце, замечая, как меркнет солнечный свет. Тихо скрипели под порывами ветра хрупкие стволы тонких осин в саду, где-то вдалеке громко перекликались на своём языке стражи-англы.

Морщась, Святополк опустил ноги на холодный деревянный пол, нехотя поднялся, позвал слугу, велел зажечь свечу на ставнике. Маленькими глотками, осторожно пил из деревянной кружки ароматный медовый квас.

После сел обратно на постель. Вздыхал, крестился, шептал молитву, глядя на иконный лик Спасителя.

Взяв костяной гребень, долго расчёсывал длинную узкую бороду. Снова прислушался: тишина на Городище, один ветер свистит за ставнями да Волхов непокорно шумит внизу, роняет буйные волны на крутой берег.

Мысли в голове у молодого князя текли невесёлые, он вспоминал прежнюю свою жизнь, беззаботное отрочество в златоверхом Киеве, затем бегство и скитание по чужбине, наконец, гибель отца, надолго, если не навсегда, оторвавшую его от стольного города, от мечтаний о великом, о золоте и власти.

Раньше, когда мыкался он по кривым узким улочкам германских и италийских городов, где конь проваливался по брюхо в грязь, когда жил он в мрачных, пронизанных холодом покоях каменных замков, то думал об одном – воротиться бы на Русь, хоть как, хоть кем. Лишь бы не видеть больше эти опостылевшие серые стены крепостей, эти пустыри и болота вокруг городов, этих краснорожих баронов и графов, грубых, диких, немытых, громко чавкающих за столом и так же громко храпящих на соломе!

Позже, когда очутился в Новгороде, рядом с умным деятельным Яровитом, первое время радовался: созерцал широкие чистые дощатые улицы, деревянные кряжи с выдолбленными желобами, по которым отводится весною талая вода от Ярославова дворища, разноцветье одежд, серебро, богатство. Вот только если бы не проклятые эти леготные грамоты, не это вече, порой доводившее его до тихого бешенства, не эти наглые взгляды простолюдинов! Да кто он, в конце концов, князь или подручный какой?! Или холоп-тиун захудалый, дань собрать посланный в дальнее село?! Серебра – мало, власти – мало! Яровит говорит: лучше здесь, в Новгороде, чем в Киеве, где каждое лето – войны, набеги поганых, разоренья. Но что толку от его слов, если богатство настоящее проходит, как мука через решето, как вода сквозь пальцы. Надоел Святополку Новгород, надоело безвластие, надоело прозябание в Городище. Хотелось, чтоб не насмехались над ним, а слушались, боялись, чтоб не разевали рты в криках на вече, а лежали в ногах, отбивали земные поклоны. И чтоб по морю не купчишки вольные шастали на своих ладьях, а его, Святополковы, люди хаживали с товарами, чтоб в его скотницу текли ручьи звонкого серебра и пушнины.

Но куда денешься, куда уйдёшь отсюда?! Легко потерять то, что имеешь, обрести труднее. Это он познал на горьком своём опыте.

Ворочался Святополк на ложе, умащивал разнывшееся плечо, глядел в тёмный потолок, думал мрачную думу.

Чёрная зависть грызла его душу. Вот тридцать лет прожил он на белом свете, а что у него есть?! Почему у других князей, у того же Мономаха за спиною – громкие победы, слава, рядом красавица жена, а у него – тупое прозябание среди шумливых забияк-людинов да уродливая княгиня, ни на что не способная хромуша? Уж никак не думал Святополк, что долго усидит Владимир в Чернигове, а он, вишь, ужился там, умирил каким-то чудом Олеговых прихлебателей и доброхотов, одних перетянул на свою сторону, других пригнул к земле. Сейчас, верно, живёт себе припеваючи в тереме на горе, собирает дани с обширных богатых волостей, снаряжает купцов в восходние и полуденные страны. Хозяином стал Мономах, а он, Святополк, словно наймит какой-то, призванный сторожить и беречь чужое добро. Хорошо Мономаху! Что там половцы поганые: раз пугнул их, и разлетелись по степи, одна пыль столбом! Да и, знает Святополк, многие колена половецкие соузны и мирны Владимиру и его отцу. Вон как недавно хан Осулук убил крамольника Романа! Да, вошёл Мономах в силу, тогда как он, Святополк, торчит тут в медвежьем углу, посреди наглых купчишек-новгородцев, клянёт судьбину и скрипит зубами от досады и боли.