– Иванко! – окликнул он Козарина. – Сребро нынче же ко мне на подворье привезёшь. И забирай этих блудниц. Хоть в Египет, хоть в Кордову, хоть на край света их отправляй! Только я чтоб их боле здесь не видел!

– Сделаем, князь. – Иоанн с лукавой улыбкой поклонился Святополку в пояс.

У Гертруды разболелась голова. На Новгородском подворье в Киеве было не тихо, то и дело до ушей её доносились голоса и топот ног. По покоям сновали бояре, дворня, гонцы, какие-то владычные люди в монашеских одеяниях, и едва не каждый нёс с собой весть, искал ответа или ждал приказаний.

Гертруда зло оттолкнула непроворую девку, легла, положив на лоб влажную тряпицу. Девка угодливо укрыла её медвежьей полостью, задёрнула окно пёстрой занавеской.

– Уйди! Оставь меня! – раздражённо прикрикнула на неё княгиня. Так, в одиночестве, лежала она уже вторую седмицу[78]. Ни Ярополк, ни Кунигунда-Ирина, ни дочь ни разу не навестили больную. Одна Лута приходила каждый день, садилась у постели, вела длинные пустые разговоры, присматривала за ней, да Святополк иной раз показывался в дверях, справлялся о здоровье с напускным, деланым беспокойством. Ещё однажды был гонец от Всеволода, великий князь желал ей скорейшего избавления от болестей.

Позже Гертруда узнает, что Святополк запретил своему младшему брату и сестре навещать её – дескать, нужен матери покой, а позаботиться о ней найдётся кому.

Близился Михайлов день[79] – Святополковы именины, но так как со смерти князя Изяслава не минуло ещё сорока дней, праздника в доме не было. После же сороковин новгородский князь и его люди собирались в дальнюю дорогу. Потому и шум, и голоса громкие нарушали покой болеющей Гертруды.

…Княгиня Лута, как обычно, быстрая в движениях, юркая, шурша тяжёлой парчой, показалась на пороге. Следом за ней явилась вдруг жена Владимира Мономаха, англосаксонская королевна Гида, худенькая, с правильными чертами лица, белокурая и темноглазая, вся в чёрном, как монашка, с двухлетним Мстиславом, который, держась за материну руку, сосредоточенно переступал ножками по дощатому полу.

Княгини сели на скамью у постели. Мстислав вскарабкался Гиде на колени.

– Здравствуй, княгиня, – начала, мягко улыбаясь, англичанка. – Вот. Пришли узнать, как ты… Владимир пишет из Чернигова. Город сильно погорел. Много церквей и домов сгорело. Пострадал даже собор… Собор Спаса. Да, тот, где нас венчали. Он каменный… Строят сейчас стены, дома. Почти новый будет город.

– Только люди те же. Непросто с такими лиходеями ужиться вам будет! – хрипло заметила Гертруда.

– Ничего, уживёмся. – Гида снова улыбнулась, не понимая, что собеседница едва сдерживает раздражение и злость.

Святополкова жена, почуяв неладное, быстро перевела разговор на другое.

– Мы скоро поедем в Новгород. Если только захочешь, княгиня, поедешь с нами. Ведь Святополк, как и Ярополк, – твой сын, ты его родила и воспитала.

Она подвинулась ближе к Гертруде и ласково положила руку ей на плечо. Гертруда внезапно нервно расхохоталась.

– Нет, не хочу. Не вытерпим мы с тобой, изругаемся, подерёмся! Прямо на Великом мосту вцепимся друг дружке в волосы! Ты – чешка, я – полька. Чехи с поляками испокон веков живут в ссоре.

– Будет кому нас унять, – поддержала её смешком Лута. – Боярин Яровит не допустит, чтобы мы царапали друг другу лицо. Как Фредегонда с Брунгильдой[80]. Ведь это ущемляет княжеское достоинство.

– Мой брат Магнус тоже уезжает в Новгород. Будет служить там, – со вздохом сказала Гида. – Теперь я не скоро его увижу.

Княгини умолкли. Маленький Мстислав, которому надоело сидеть без движения, спрыгнул на пол и побежал по покою. Гида ухватила его за руку. Малыш, указывая пальчиком, пробормотал:

– Тётья… Баба Гера.

Гертруда прослезилась. Странно: живя с Изяславом или теперь, с сыном, снохой и внучатами, она не чувствовала себя частью семьи, словно была всегда как бы сама по себе, отдельно от них от всех. А сейчас это детское «баба Гера» показалось ей таким трогательным, таким милым и простым, что она вмиг неожиданно перестала ощущать себя одинокой и покинутой. Да, Гида, Владимир, маленький Мстислав, Святополк со своей женой – ведь они, по сути, одна, единая семья. Они вместе оплакивали Изяслава, и им всем дана в удел огромная бескрайняя земля – Русь.

Гертруда понимала, что потом, позже это чувство схлынет, забудется за большими и малыми делами и заботами, за спорами и пересудами, но сейчас, в эти мгновения, она была, едва ли не впервые за многие годы, счастлива. Восторженно целуя Мстислава, она вся светилась радостной улыбкой, и мучившая её весь день тяжкая головная боль внезапно отступила. С удовольствием наблюдала Гертруда, как обе посетительницы её возятся с малышом и как Лута, словно малое дитя, хромая, бегает за ним по покою под серебристый смех молодой Гиды.

И даже появившийся в дверях Святополк, вечно злобно огрызающийся при виде матери, застыл на пороге с каким-то безмятежно-спокойным выражением лица.

На поставцах[81] мерцали лампады. Запах церковного ладана окутывал палату. На крытой бархатом лавке напротив Всеволода восседал, весь прямой и твёрдый, новый митрополит Иоанн, болгарин из знатного рода Продромов. Чёрная шёлковая ряса облегала стан почтенного старца, клобук с окрылиями покрывал голову, на груди золотился наперсный крест-энколпион и панагия[82] чудной царьградской работы с изображением Богородицы. Ярко горели, переливаясь в свете свечей, разноцветные дорогие камни.

Всеволод исподлобья, испытывая смущение и неудобство, взирал на острые скулы митрополита, на его упрямый подбородок, на небольшой рот с тонкими губами. Почему-то он не мог смотреть Иоанну в глаза – маленькие, чёрные как угольки – и постоянно опускал рассеянный беспокойный взгляд.

Про нового митрополита говорили, что это человек редкого ума и духовной чистоты. «Подобного ему ещё не было на Руси, да и не будет. Муж, сведущий в книгах, искусный в учении, милостивый к убогим и вдовицам, равно ласковый к богатому и бедному, смиренный и молчаливый, владевший даром слова и утешавший святыми беседами печальных», – писал о нём летописец.

Иоанн неторопливо, ровным спокойным голосом наставлял князя:

– Много, княже великий, волхвов и язычников в земле твоей. Требы чародейские правят, мерзости творят, пляскам сатанинским и песням греховным предаются. Особо в сёлах дальних, в деревнях глухих. Не согреты ещё солнцем веры православной многие и многие души.

– Так, отец. Правду ты говоришь, – вздыхая, кивал в ответ Всеволод. – Но знаешь ведь – дело просвещения и наставления в вере долгое и многотрудное.

– Ты верно сказал, княже: наставления. Ибо тех, кои творят волхвования и чары, будь то муж, али старец седой, али жёнка младая, вразумлять дóлжно словом наставления и отвращать от всякого зла. А еже которые не отвратятся, еже упорны и упрямы будут в заблуждении греховном, тех подвергать следует наказанью строгому. Но лишать жизни аль уродовать не мочно никоторого, княже! Упаси тя Господь от лютостей сих!

– Иногда, отец, в редких случаях, не помогают никакие наказания! – в очередной раз отведя в сторону очи, промолвил Всеволод. – Есть люди упрямые, склонные ко всякому греху. Такие не боятся ни Бога, ни дьявола. И кроме смерти, не заслуживают они ничего.

– Не ожесточай сердце своё супротив них, княже. Ибо Бог – судия худым и заблудшим душам. Не будь, яко мнихи и бискупы латинские, кои тысячами ведьм да чародеев на кострах жгут. Страхом, княже, доброго христианина не вскормишь. Ибо зло токмо зло единое порождает. Вот брату твому Изяславу, не тем помянут будь покойник, терпенья и мудрости в делах николи не доставало. И твёрдости в вере такожде. Пото[83] и бегал он по ляхам да по немцам, пото и зло великое на Руси творилось.