© Яковлев О.И., 2019

© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru

На исходе лета 1078 года от Рождества Христова, в августе, когда вызревали на полях тучные хлеба, а на степных просторах серебрились под порывами горячего ветра волны седого ковыля, хлынули на Русское Поднепровье, словно бурлящий бешеный поток, свирепые и безжалостные половецкие орды. Пылали дома, чёрный дым стлался над землёю, зарево пожаров кольцами окутывало пограничные городки и заставы.

Черниговский князь Всеволод, сын Ярослава, выступил было против степняков во главе малой, наспех собранной дружины, но был разбит в короткой яростной схватке на реке Оржице и ушёл с остатками своего воинства в Киев просить подкрепления и защиты у старшего брата – великого князя Изяслава.

Половцы[1], наведённые на Русь князем-крамольником Олегом, безнаказанно жгли, убивали, грабили, захватывали и уводили в плен сотни людей – мирных землепашцев, ремественников, торговцев. По пыльным степным шляхам потянулись длинные вереницы полоняников, израненных и избитых. Горестный стон стоял над Русью, не было людям спасения от лютой беды. Погибали, навсегда истаивали, исчезали посреди бескрайних ковыльных просторов целые семьи, стирались с лица земли деревни и сёла, одно хищное вороньё кружило там, где вчера ещё кипела жизнь. Огонь пожирал созревшие хлеба, диким смерчем носилась по полям половецкая конница, вытаптывая посевы; всюду царили разрушения, смерть, несчастья.

С горечью писал об этих днях летописец: «Города опустели, в сёлах пылают церкви, домы, житницы и гумны… Не видим на лугах своих ни стад, ни коней; нивы заросли травой, и лишь дикие звери обитают там, где прежде жили христиане!»

С громким скрежетом катились по степи вереницы телег с высокими войлочными юртами и разноцветными шёлковыми шатрами. Надрывно, будто стаи перепуганных северных лебедей-кликунов, скрипели несмазанные колёса, грубо сколоченные из досок, без спиц, с деревянными осями. Половецкие воины в лисьих шапках и аварских шеломах[2], в калантырях[3] и кольчужных юшманах[4], кто верхом, кто на телегах, изредка подгоняя нагайками низкорослых мохноногих лошадок, держали путь через покрытое сухим ковылём поле. Между двумя рядами телег понуро брели, шатаясь от усталости, измождённые худые полоняники. В убогих рубищах, рваных лохмотьях, босые, шли они, раня ноги об острые камни и колючки. Нещадно палило жаркое степное солнце, по впалым почерневшим щекам градом катился пот. Стоило кому-нибудь остановиться, отстать, как налетали на него, галдя и выкрикивая ругательства, стражи с плетьми, яростно хлестали, гнали вперёд, а тех, кто не мог уже идти и падал наземь, безжалостно, до смерти избивали. За караваном, почти не таясь, бежали, выбираясь из оврагов, голодные степные волки, летели жирные откормленные хищные птицы – чуяли они запах крови и предвкушали лёгкую добычу.

Полоняники брели молча, безнадёжно покорившись судьбе. Много дней уже гонят их по степи, жжёт их беспощадное солнце, полосуют их спины плети стражей.

Вечерами степняки останавливались на привалы на берегах сильно обмелевших рек, пленных кормили, давали даже иной раз варёную конину – половцы рассчитывали выгодно продать их на невольничьих рынках Каффы[5] и Судака.

На ночь их связывали друг с другом в длинные цепи арканами и верёвками, чтобы не могли убежать, а для охраны лагеря наряжали конные сторожи. С копьями в руках и тулами[6] за плечами, при тусклом свете далёких звёзд объезжали окрестности стана суровые всадники, отбрасывая тёмные тени на освещённые кострами склоны курганов.

…Впереди отряда на быстрых аргамаках[7] рысили два знатных половца в длинных суконных кафтанах. Старший, невысокий козлобородый старик, щурил плохо видевшие гноящиеся глаза. От тела его исходил смрад, время от времени он просовывал руку за пазуху и чесался – почти все степняки страдали чесоткой.

Его спутник, ещё молодой, тонкостанный воин с орлиным лицом, изрезанным глубокими рубцами от сабельных ударов, держался спокойно и гордо, внимательно, но вместе с тем с заметным пренебрежением слушая слова старика.

– Хороший полон, большой полон, солтан[8] Арсланапа! – говорил на ломаном русском языке старший. – В Кырым пойдём, продавать будем. Шёлк будет, парча, золото!

Молодой чуть заметно кивнул.

– Ты великий батыр, смелый воин, Арсланапа! Будет осень, снова пойдём в Рус. Каназ Ольг обещал добыча… Большой добыча, – продолжал старик.

– Э, Сакзя! – усмехнулся, неприятно скривив перерезанную шрамом губу, Арсланапа. – Сегодня каназ Ольг – враг каназа Всеволода, завтра – друг. Не верь его словам и клятвам. Лучше заботься о том, что имеешь, о полоне. Видишь того уруса? – Арсланапа обернулся и указал нагайкой на широкоплечего рослого пленника в порванной на плече белой рубахе и с окровавленной повязкой на голове.

– Это хороший ратник, воин каназа Всеволода. Не знаю, как с ним быть: отпустить за выкуп или продать купцу в Каффе.

– Купец, продай купец, Арсланапа! Избавься от него. Отпустишь, он придёт, возьмёт снова меч, пойдёт убивать! Меня убивать, тебя убивать, всех кипчаков[9] убивать!

– Что слышу я?! Ты боишься?! – брезгливо поморщился Арсланапа. – Ты всегда был трус, Сакзя! Чем напугал тебя этот урус?! Хочешь, я отрублю ему голову?! У меня острая сабля! – Он потянулся к отливающей бирюзой рукоятке сабли в дорогих, обшитых сафьяном ножнах.

– Нет, нет, солтан! – отчаянно замахал руками старик. – Сакзя не боится! Сакзя другое говорит! Продай, продай купец Каффа! Шёлк подаришь любимая жена! Выкуп – нет! Выкуп – не нада! Продать нада!

– Боишься, Сакзя! Твой улус ближе всех к землям урусов. А урус – не простой воин. Вернётся – станет мстить за свой позор. Его отец – боярин? Говори!

– Не знай. Моя не знай. Моя думай – так.

Они замолчали. Арсланапа подхлестнул коня, отъехал в сторону и криком поторопил своих людей.

Вечерело. Справа ярким багрянцем разливалась заря, словно кровью окрашивая воду в узенькой речонке, поросшей по берегам густым камышом и осокой.

Днём стояла невыносимая жара, а теперь подул с реки холодный ветер, и пленников, кутавшихся в убогие лохмотья, мучил озноб.

Караван остановился. Их согнали в кучу возле крытых бычьими шкурами телег, велели сесть на землю, приставили охранников с копьями. Задымили кизячные костры, в больших казанах готовился плов, ноздри щекотал аромат жареного мяса. Молодой пленник с кровавой повязкой на лбу устало прилёг на траву, устремив взор на темнеющее небо. Невидимая в сумерках слеза медленно покатилась по его щеке.

Глупо, нелепо получилось всё. Лучше б сложить голову в жаркой сече там, на Оржице. Одно за другим вспыхивали в памяти события, недавние и давно прошедшие. Вот родное село, свежее летнее утро, крики, отец с разрубленным черепом в луже крови; он, маленький, в белой посконной рубахе, босой, бежит от страшного половца. Вот падает сзади пылающая церковенка, он спотыкается, снова бежит, а в ушах всё звенят, как эхо, отцовы слова: «Талец, беги!»

Вот он в Чернигове, вот лицо дяди Яровита, его добродушная улыбка. Вот дядя едет посадником[10] в далёкий Новгород, даёт ему наказы, наставляет; вот иконописное лицо прекрасной Миланы – увы, навсегда потерянной для него, Тальца. Душу охватывает жгучая обида, боль, он тяжело вздыхает, удивляясь сам себе: даже сейчас, посреди степи, в плену, думает он о неразделённой своей любви, о красной деве, отдавшей сердце другому.